Молодость с нами - Всеволод Кочетов

— Пожалуйста, я отвечу, — сказал Бакланов. — Сверхмощные паровые турбины, реактивная авиация, атомная техника — они требуют жаропрочных сплавов, жаропрочной стали. Над проблемами жаропрочности у нас в институте работаю я один, если не считать двоих-троих лаборантов. Я в одиночку провожусь сто лет и все равно ничего толком не сделаю. Я приходил к директору много раз, я писал ему докладные, заявления, предупреждения, я требовал создать группу…

— Минутку, минутку! — перебил Мелентьев. — Требовали, настаивали, это нам всем известно. Но план, Алексей Андреевич, отпущенные ассигнования — через них не перепрыгнешь. Директор не виноват.

— Вот я и говорю: у нас только бы план да баланс копейка в копейку, а если дело не движется — плевать! — воскликнул Бакланов, подымаясь. — Вот за это и сняли вашего директора. С ним было спокойно. Тем, которые любят спокойствие, для которых это спокойствие дороже всего. Но работать с ним было невозможно.

— Не знаю, не знаю, я срабатывался, — сказал Мелентьев. — Против планов вы напрасно ратуете, Алексей Андреевич. У нас все советское хозяйство — плановое.

Бакланов махнул рукой, сказал, что он очень голоден, и ушел.

— Горяч товарищ, — заметил ему вслед Мелентьев. — Молодой коммунист, еще не понимает, что нельзя все так прямо резать. Ведь коммунист, Николай Николаевич, он еще и дипломатом должен быть. Верно я говорю?

— Не знаю, товарищ Мелентьев, не знаю, — ответил в раздумье Малютин. — Может, у вас какие-нибудь новые установки появились. Но когда я с Владимиром Ильичем работал, великий вождь революции учил нас прямоте, принципиальности, непримиримости к недостаткам. И даже вот такую, как вы ее называете, горячность поддерживал. Равнодушия он не терпел, чиновничьего отношения к делу. Я, например, вполне разделяю негодование Алексея Андреевича против равнодушного стиля руководства директора.

— Эх, не поняли вы меня с Баклановым, Николай Николаевич! — сокрушенно сказал Мелентьев. — Нет, не поняли. А я что? Я разве за равнодушие? Вы, Николай Николаевич, член партбюро, — скажите, разве мы с вами равнодушно решаем на партбюро вопросы?

— Во всяком случае не мы с вами, товарищ Мелентьев, поставили вопрос о неблагополучии в институте. К великому сожалению, сделали это за нас вышестоящие организации. По этому и давайте судить, как мы относимся к делу: равнодушно или неравнодушно.

— Вывод чисто формальный. — Мелентьев медленно раскурил папиросу и пошел из зала.

Пока Малютин, Бакланов и Мелентьев спорили в пустом зале заседаний, в институтском буфете тоже шел разговор и тоже о новом директоре. За круглым столом тут была Серафима Антоновна Шувалова, одетая, как всегда, тщательно и нарядно: в строгом платье из черного бархата с переливающейся блесткой на груди. Был тут старший научный сотрудник Александр Львович Белогрудов, который любил употреблять в разговоре непонятные слова, притчи и иносказания и подо все, что бы с ним ни происходило, непременно старался подвести теоретическую базу. Он и его жена много лет жили на разных квартирах. Все знали, что происходит это из-за полнейшего неумения и самого Белогрудова и его жены устраивать сложные квартирообменные операции. Но Белогрудова такое объяснение нисколько не удовлетворяло. Он придумал другое. «Так дольше сохраняется свежесть чувств, — говорил он, когда заходил разговор об этом. — Совместная жизнь с ее неизбежной прозой сначала охлаждает, а затем и отталкивает друг от друга. А кроме того — целее нервы, шире возможности для всестороннего самосовершенствования». Специалистом в своей области холодной обработки металлов он был хорошим, имел несколько печатных работ, в институте его ценили.

Напротив Белогрудова сидел Валентин Петрович Харитонов, инженер с белыми редкими волосами и с такими же белыми глазами. Когда он улыбался, получалось очень странно: глаза стекленели, а уголки губ загибались кверху. Это выглядело так, будто улыбается только нижняя часть его лица. Харитонов был самый, как о нем говорили, мобильный сотрудник института. Он мог в любое время суток собраться и выехать в любое место Советского Союза или куда угодно отправиться читать лекцию на любую тему. Он любил поезда, гостиницы и биллиард. Сотрудникам института давно были известны его неизменные телефонные звонки после рабочего дня. «Понимаешь, — замученным голосом говорил он в трубку жене, — директор поручил тут одно срочное дело. Приеду поздно». И пока он гонял шары в красном уголке, его жена рассказывала какой-нибудь из своих приятельниц: «Вот пойду к ним в партийное бюро, пожалуюсь. Что он им, Валенька, двужильный, что ли? То директор срочное задание, то местком в комиссию назначит, то доклад подготовь, то кружок веди, то выставку организуй!.. Весь институт товарищ Харитонов тащит на своем горбу».

О спинку стула Харитонова облокотился заведующий химической лабораторией Григорий Ильич Румянцев, крупный химик, который, помимо работы в институте, еще и читал курс аналитической химии в нескольких вузах. Он был толстый, грузный, пел в компаниях приятным тенорком, играл на гитаре. Большое его лицо почти всегда улыбалось, глаза хитро щурились за выпуклыми стеклами очков.

Полной противоположностью Румянцеву и по внешности и по характеру была Нонна Анатольевна Самаркина, высокая, худая, всегда чем-то озабоченная, никогда не улыбающаяся.

Олег Николаевич Липатов, заведующий издательским делом института, отставив стул от стола, сидел за спиной Самаркиной.

Со стола было убрано, остались лишь два стакана с остывшим чаем да на бумажной салфеточке перед Самаркиной лежал мандарин, расщипанный на дольки.

Все смотрели на Серафиму Антоновну, поскольку Серафиме Антоновне, как она сама только что сказала, больше, чем кому-либо иному, знаком человек, которого — это уже точно известно — назначают директором их института. Он вызван в Москву и вот-вот должен вернуться с приказом министра.

— Да, товарищи, я его знаю близко, — говорила Серафима Антоновна слегка нараспев. — Прекрасной души человек. Отзывчивый, честный, мягкий.

— Товарищу с такими качествами лучше всего идти в детский садик, — сказал Харитонов, и глаза его, как всегда, остекленели, а уголки губ загнулись кверху. — Воспитателем. У нас учреждение сложное. Тут нужна крепкая рука.

— У нас была так называемая крепкая рука, Валентин Петрович, — возразила Самаркина. — У нас когда-то был товарищ Федоров! Почему же вы не боролись за него, когда обком решил отстранить товарища Федорова от руководства институтом?

— Товарищи, товарищи! — заговорил Белогрудов. — Пожалуйста, запомните, что никакая перемена начальства никогда ни к чему не ведет. Одни ждут этой перемены, потому что надеются: вот их теперь заметят, они пойдут в гору, и те-де и те-пе. Это бездарности, никто их не заметит, и никуда они не пойдут. Другие боятся прихода нового начальства, думают: ах, ах, новое начальство окажется проницательнее старого, оно увидит, что они ничего не делают, заставит их работать по-новому или вовсе прогонит. Это лодыри. Новое начальство, однако, ничего не заметит и никого не заставит.

— Теоретик, ох, теоретик! — Румянцев смеялся, держась руками за живот и толкая локтем в бок Харитонова.

— Я считаю, что никакой железной руки институту не нужно, — продолжала Самаркина. — Совсем наоборот, нужна высокая культура, понимание особенностей — и научной работы и самих людей, которые занимаются этой работой.

— Совершенно верно, — сказал Липатов. — Совершенно верно, — повторил он. — Я разделяю опасения Нонны Анатольевны. Инженер с производства, способен ли он…

— Удивляюсь, товарищи! — перебила Серафима Антоновна. — Мне просто странно слышать. Разве многие из нас пришли в институт не с производства? Ну вот здесь, из присутствующих… скажем, Александр Львович — нет, Олег Николаевич — нет, Валентин Петрович — тоже нет. Их путь был из института прямо в науку. А Григорий Ильич, а Нонна Анатольевна? Ваша покорная слуга, наконец… Мы откуда?

— Наша уважаемая Серафима Антоновна может объявить интердикт, то есть запрет нашим суждениям, — снова заговорил Белогрудов. — И это будет правильно. Пустые рассуждения. Повторяю: не все ли равно, кто директор, какое начальство?

— Я совсем не хочу объявлять какие-то интердикты, не имею я права никому ничего запрещать. — Серафима Антоновна говорила это с волнением. — Мне просто обидно, к нам идет прекрасный человек, а мы, не зная, не видя его, уже готовы…

— Объявить персоной нон грата, — вставил Белогрудов.

В буфет при этих словах вошел Бакланов, минуту назад расставшийся с Малютиным и Мелентьевым.

— Вижу по лицам, что общество чем-то сильно обеспокоено, — сказал он, окидывая всех быстрым взглядом.

— Решаем вопрос: аксиос или не аксиос для нас новый директор.