Молодость с нами - Всеволод Кочетов

Круглые часы на стене показывали десятый, когда в приемную вошла молодящаяся женщина лет сорока пяти; волосы огненные, на шее такого же цвета лиса; на ногах белые резиновые боты; пышная, бодрая.

— Я закончила, Галочка! — воскликнула она. — Перепечатала все. Будь здорова.

Но вместо того чтобы, сказав слова прощания, уйти, она уселась на стул возле седой Галочки, раскрыла свою громадную пятнистую сумку из шкуры нерпы и принялась перед зеркальцем красить губы, потом загибать ресницы.

— Новость! — говорила она при этом. — Мне только что сейчас рассказали. У Ларочки ушел муж!

— Да что ты! — Седая дама задвинула ящик с книгой.

— Третий! Это же катастрофа. Впрочем, Ларочка должна бы радоваться. Он был пьяница и слюнтяй…

— Все-таки был, все-таки мужчина.

Они помолчали, обдумывая событие. Пришедшая сказала:

— Не понимаю, почему у нее такая несчастная жизнь! Интересная женщина…

— Чего же тут непонятного? — заговорила седая дама. — Основного жениха — ждала, ждала — убили на войне. После войны ей уже было двадцать шесть. Особенно-то не поразбираешься. Вышла за майора-инвалида. Он ее бил. Не выдержала. Потом вот тот молодой человек без определенных занятий. Естественно, что тридцатилетняя Ларочка не могла его устроить надолго. Наконец, четвертый… Не может же человек жить в одиночестве, сама пойми.

— Я понимаю. Но мне кажется, что она не только в одиночестве, но и с одним-то ни с кем не уживется. Она привыкла к переменам, к разнообразию. — Пышная дама усмехнулась. Седая Галочка пожала плечами.

— Может быть, — ответила она. — Но не будем осуждать ближнего.

Оле было удивительно слышать то, о чем, не стесняясь ее присутствия, говорили эти женщины. Почему у них считается, что в одиночестве жить нельзя, что непременно хоть пьяницу, хоть хулигана, да надо кого-то иметь рядом с собой? Для чего? Неужели без непременного замужества у тебя не будет друзей, товарищей, хороших знакомых? Неужели когда они есть, то все равно тебе их мало и все равно надо иметь еще «основного», как они называют? Конечно, у нее, у Оли, тоже будет, наверно, муж, преданный друг и товарищ, но совсем не потому, что она во что бы то ни стало должна избавиться от одиночества, а потому, что она его полюбит, и потому, что он полюбит ее. Это будет человек большой души, высоких стремлений, благородный, умный…

— Да-а… — услышала она вдруг голос седой дамы. — А кто спрашивает? Кто-кто? Вы откуда? Ах… сию… так!.. — Выражение ее лица изменилось, изменился тон разговора и даже сам голос. — Так-так!.. Сейчас, одну минуточку. Соединяю.

Она быстро ушла за кожаную дверь, вернулась, перевела переключатель телефона, подергала щепотью за белую блузку на груди, как бы давая груди остыть, и сказала своей собеседнице вполголоса:

— Из обкома. Заведующий отделом науки.

Из директорского кабинета вскоре вышел Павел Петрович.

— Оленька! — воскликнул он испуганно. — Ты здесь? Почему не уехала домой?

Оля молча взяла его под руку, они спустились в первый этаж, вошли в кабинет Павла Петровича. Павел Петрович позвонил шоферу, чтобы подъезжал. Он все время сокрушался, как же так получилось, что Оля еще на заводе.

— Оленька, — сказал он, когда они уже ехали по длинному пустому проспекту, — мне придется завернуть в областной комитет. Я там останусь, зачем-то вызывают, а тебя Иван Николаевич отвезет домой.

— Нет, папа! — запротестовала Оля. — Я тебя подожду.

В большой комнате бюро пропусков за поздним часом было тихо и пусто. Отец подал партбилет в одно из окошечек и ждал, пока выпишут пропуск; ждала и Оля. Над окошком, на стене тикали круглые часы, такие же, как в приемной директора завода.

Потом Оля проводила Павла Петровича до вращающейся двери и осталась возле подъезда одна. Вился, щелкая над старинным зданием, алый флаг, освещенный прожектором, метались черные деревья в снежной февральской пыли, ветер бил по ногам и рвал с головы вязаную шапочку. Оля стояла меж массивных колонн, и перед нею из метели вставала картина далеких-далеких дней, когда в этом здании, так же как в Смольном в Петрограде, находился революционный штаб всего края, когда тут тоже были костры, пулеметы, люди… тоже ветер, ветер великой революции, долетевший до Лады с Невы.

Мысли Павла Петровича, подымающегося по лестнице на второй этаж, были сходны с мыслями Оли. Попадая в обком, Павел Петрович тоже всегда думал о тех временах, когда в этом здании стоял и работал революционный штаб. Он тоже думал так: «Вот по этим плитам ходили первые герои революции, вот в этих комнатах рабочие, матросы, солдаты дымили махоркой и ждали приказа — двинуться к телефонной станции, к телеграфу, к вокзалу».

Теперь здесь уже не было ни запаха махорки, ни суеты в коридорах и на лестницах, была тишина, были бесконечные ковровые дорожки, строгий сумрак и строгие двери с обеих сторон коридора, белые таблички на дверях. Павел Петрович нашел дверь с табличкой: «П. И. Зайцев».

Инструктор Зайцев что-то жевал, поэтому поздоровался с Павлом Петровичем молча. Прожевав, он сказал:

— Очень хорошо. Сейчас пойдем к заведующему. Вы знаете, зачем мы вас пригласили?

— Нет, не знаю.

— Ну, сейчас узнаете.

Заведующий отделом снял и положил на стол огромные очки, отодвинул в сторону толстую рукопись и взял из коробки папиросу, покрутил ее в пальцах, потом вынул из ящика стола баночку с леденцами, раскрыл ее перед Павлом Петровичем: «Угощайтесь». Павел Петрович отказался.

— Бросаю, понимаете, курить, — сказал виновато заведующий отделом, фамилию которого Павел Петрович не запомнил, хотя только что прочел на дверях. — Вот и мучаюсь, — добавил он и положил в рот леденец. — Скажите, товарищ Колосов, — заговорил он уже другим тоном, — вам известно такое научно-исследовательское учреждение: институт металлов?

— Известно, — ответил Павел Петрович. — До войны я с ним очень тесно был связан. Теперь — постольку, поскольку их работники ведут некоторые темы у нас на заводе.

— Очень хорошо. Значит, характер деятельности института до некоторой степени… ну хотя бы в общих чертах… вам знаком, понятен?

— Что касается «знаком», то я бы этого не сказал, а понятен ли? Думаю, что да.

— Чтобы вас зря не интриговать, — сказал заведующий отделом, — объясню вам все. Как вы посмотрите, товарищ Колосов, на то, чтобы пойти поработать в этот институт?

Павел Петрович был застигнут врасплох.

— Откровенно говоря, мне и на заводе не худо, — ответил он растерянно.

— Все это понятно. Но дело в том, что в институте-то дела неважные. Нужен хороший директор.

— Директор?! — воскликнул Павел Петрович. — Это уж совсем не по мне. Я вообще далек от научной работы, а тем более…

— Это неверно! — Инструктор Зайцев, все время молчавший, вдруг заговорил: — Совершенно неверно. Перед войной, как свидетельствуют документы, вы отлично защитили диссертацию на звание кандидата наук. Многие диссертации идут на свалку, в архив, а вашу опубликовали, на нее и по сей день ссылаются и даже вот упомянули в недавно вышедшем учебнике для металлургических вузов.

Павел Петрович потер лоб, поморщился.

— Это была случайная работа. Накопился практический материал. Его признали интересным. Ну и вот… почти без защиты…

Заведующий отделом вышел из-за стола, взял руку Павла Петровича, пожал ее и сказал:

— Сегодня же докладываю о нашем разговоре секретарям. Завтра устроим встречу с ними и все решим. Не отказывайтесь, не отказывайтесь. Никаких отказов не примем. Идите пока отдыхать до завтра, посоветуйтесь с женой…

— Несколько дней назад я ее потерял, — сказал Павел Петрович, подымаясь из кресла.

С полминуты, может быть даже минуту, они безмолвно стояли друг перед другом. В первое мгновение заведующий отделом побледнел от неловкости, теперь у него лицо, уши, шея краснели.

— Извините, — сказал он тихо. — Я вам искренне сочувствую. — Извините.

Снова отец и дочь подымались по лестнице, испещренной бранью в адрес Любки, у которой козьи ножки, снова Павел Петрович медлил перед дверью, прежде чем вставить ключ в скважину замка, снова была сумрачная передняя и все еще не снятая полосатая ткань на зеркале.

На этот раз Павел Петрович сбросил шапку, снял пальто и размотал шарф, и пошел он не в столовую, а в свой кабинет.

Да, он так и знал, он предчувствовал: вернешься — и все уже будет по-другому. Елены в доме больше нет, и не с кем больше советоваться, некому рассказать, как его вызвали в обком, что ему там предложили, какие крутые перемены ждут его впереди. Первый раз в жизни не с кем посоветоваться. Давно ли то было: он возвратился сюда, в этот дом, из райкома комсомола. «Меня посылают в деревню, на коллективизацию!» — еще в дверях говорил он своей Лене. И она захлопотала, неумелая его юная хозяюшка, складывая какие-то вещи в чемодан, потом оказалось, что эти вещи никому не нужны, что носки в каждой паре разные, что на рубашках нет пуговиц. Но это оказалось потом, потом… А тогда всю ночь пролежали они без сна, взволнованные, она шептала ему, чтобы он берег себя, чтобы ночью не выходил один на улицу, чтобы, зажигая свет в избе, непременно задергивал занавески, потому что кулаки стреляют в окна из обрезов. Или когда он пришел из райкома домой там, в Донбассе, и сказал, что надо ехать в Кузнецк. Снова тогда лежали рядом без сна, чтобы завтра пойти на вокзал за билетами. Или когда он пришел домой из райвоенкомата и сказал…