Обретение мужества - Щербаков Константин Александрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но смотрят гордо города,
но вечер тих и рус.
И разве это смерть, когда
работает Союз?
И такие:
Что ж делать, мать?
У нас давно ведется,
что вдаль глядят любимые сыны,
когда сердец невидимо коснется
рука патриотической войны.
И именно она, эта способность, прежде всего делает Смелякова комсомольским поэтом не только по названию, но и по внутренней сути.
Мало ли мы читали стихов, прославляющих наших героинь труда, где все было справедливо, все верно и даже профессиональная умелость вроде на высоте, и тут же забывали эти стихи. Ибо отсутствовала в них личностная интонация, возвращающая даже самой петой-перепетой теме ее изначальный смысл и неподдельную человеческую значительность. А Смеляков — он обладает даром говорить не банально там, где большинство других срывается в банальность. Говорить так, как в стихотворении «Давних дней героини»:
Сделав главное дело,
дочки нашей земли
из высоких пределов
незаметно сошли.
Возвратились беглянки
из всеобщей любви
на свои полустанки,
в сельсоветы свои.
И негромко, неслышно
снова служат стране
под родительской вишней
от столиц в стороне.
И стихов о любви мы читали немало, хороших и похуже. И не мужские стихи читали, где выбалтывалось то, что должно остаться между двоими, и ханжеские, где за разговорами об общественном предназначении вы переставали понимать, о чем идет речь, о любви или о профсоюзном собрании. И прекрасные стихи, разумеется, читали тоже, но среди них не потеряется смеляковская «Любка» и смеляковская «Хорошая девочка Лида». Останется в вашем сердце этот безумно влюбленный в Лиду мальчишка из дома напротив, тот самый, который
...вырастет, станет известным,
покинет пенаты свои.
Окажется улица тесной
для этой огромной любви.
. . . . . . . . . . . . .
Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
и вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет.
Останется, потому что поэт сказал это и о нем, и чуть-чуть о каждом из нас в лучшие наши минуты.
И еще одно свойство Смелякова, делающее его большим поэтом. Он, подобно одному из своих героев, всегда, при всех обстоятельствах «лесть — от правды, боль — от фальши и гнева — от злобы отличит». Суровая требовательность и доброта, непримиримость и милосердие, умение прощать дают в нем удивительно чистый и прочный сплав человеческой надежности, верности. Вот скрещивали копья вокруг юнцов, мальчишек, что «о прошлом зная понаслышке», «в аудиториях кричат», превозносили до небес, категорически осуждали. А справедливыми остались вот эти, в свое время, быть может, и не слишком громко прозвучавшие, но точные и мудрые слова.
Мне б отвернуться отчужденно
но я нисколько не таюсь,
что с добротою раздраженной
сам к этим мальчикам тянусь.
Я сделал сам не так уж мало,
и мне, как дядьке и отцу,
и ублажать их не пристало
и унижать их не к лицу.
Мне непременно только надо
точнее не моту сказать
сквозь их смущенность и браваду
сердца и души увидать.
Сенсационность, что бы мы не говорили, играет свою роль в поэзии, и популярность поэтов сенсационных повышенна — иногда по заслугам, иногда сверх заслуг Смеляков — поэт несенсационный, но он поэт глубоко демократический, поэт для широких масс, который чувствует себя своим и на дальней пристани, в ожидании старого теплоходика, и в рабочей столовой, где «пахнет хлебом и известкой», где «дух металла и борща», и в комсомольском эшелоне, отправляющемся на Ангару Его сейчас знают хорошо, а с годами будут знать лучше и больше...
Однажды Смеляков сказал о Светлове: «Его любили все, кроме очень плохих людей».
«Песня о двух трубачах», о которой говорилось чуть прежде, открывает книгу стихов Марка Соболя, вышедшую в «Советском писателе», и дает ей название. Но еще прежде там напечатано посвящение: «Михаилу Аркадьевичу Светлову — вечной жизни его, вечной памяти о нем».
«Его любили все...» «Вечной жизни его...» Вот она, снова, эта самая связь, эта незримая, но безмерно прочная ниточка, которая и со смертью человека не оборвется, а, быть может, скажется еще явственнее. И все больше будет становиться человеческих душ, настроенных на волну того, кто отдал им себя прямодушно и без остатка...
Когда не стало Светлова, люди по неформальному человеческому долгу, по глубокой душевной потребности считали необходимым сказать о нем что-то хорошее. И дело здесь было не в запоздалой и потому виноватой дани уважения, когда за каждодневной текучкой, за литературной и иной суетой забывают порой о человеке, и только теперь вот, остановившись, осознают, что это был за человек и поэт, а уже ничего нельзя поправить... Нет, хотя у Светлова бывали трудные времена, но бесконечное множество людей, не только знавших, но и просто читавших, певших его, не могли забыть, что это за человек и поэт даже тогда, когда других забот слишком хватало.
Я не был знаком со Светловым, но у меня, как у многих, тоже постоянно жила потребность написать, сказать о том, как я люблю его. Уверен, что, помимо прочего, такая потребность двигала и коллективом Рижского ТЮЗа имени Ленинского комсомола, когда он во главе с режиссером А. Шапиро работал над пьесой о Светлове, составленной преимущественно из стихов, документов, воспоминаний, — «Человек, похожий на самого себя». Пьеса написана 3. Лаперным на основе его книги, которая тоже так называется — «Человек, похожий на самого себя».
Бывают стойкие, верные себе люди, которые не только сами каждую минуту помнят об этом, но постоянно разными способами стараются напомнить окружающим. Стойкость и верность себе они несут как некий сладостный крест и очень хотят, чтобы все постоянно воспринимали их в этом качестве «носителей». В общем-то ирония здесь неуместна, потому что упомянутые человеческие свойства сами по себе заслуживают уважения, независимо от того, как именно они проявляются. И все-таки если они проявляются так, закрадывается некоторое сомнение в их прочности. Не в искренности, не во внутренней потребности поступить так, а не иначе, нет — именно в прочности. То есть верность себе, своим убеждениям осознана умом, но не стала еще органической частью натуры, и желание, чтобы она, эта верность, постоянно была в центре общего внимания, — немного, возможно, от тщеславия, немного от хвастовства, но больше — от необходимости укрепить в ней самого себя, самому ненароком не сбиться.
