Обретение мужества - Щербаков Константин Александрович

Рядом с требовательностью к себе живет в этой женщине и высокая неудовлетворенность — собой, своей жизнью, как бы она в данный момент ни складывалась. Добившись всего, став знаменитой актрисой, она могла бы с прежней естественностью повторить давние свои слова: «Сказать «я счастлив» просто неудобно. Ты сознаешься, что больше тебе в жизни ничего не надо». Ну, а если бы не это, если бы чуть меньше мужества — немногие ведь, совсем немногие решатся впервые выйти на сцену в тридцать лет — так и не узнали бы зрители артистки Резаевой.

Здесь-то и возникает у меня одно опасение за Надю Резаеву, за Алексея Лямина, героя пьесы Володина «Назначение», за Чеснокова из киносценария «Похождения зубного врача».

Талантливый, работоспособный Лямин пишет острые, принципиальные статьи за своего начальника Куропеева. Внешне совершенно банальная ситуация: Куропеев, пользуясь служебным положением, принудил, а у Лямина не хватило мужества отказаться. Но Куропеев-то был куда дальновиднее тех критиков, которые объявили в свое время Лямина человеком заурядным, мелким. Он-то понимал, что все обстоит как раз наоборот и успеха добиваться можно, только эксплуатируя, причем умело и хитро, высокие душевные качества Лямина. А без него, без Лямина, Куропееву никак нельзя — время такое, ценятся талант, инициатива, умение широко мыслить. И вот, чувствуя, что Лямин готов отказаться, Куропеев мимоходом замечал, как нужна такая статья за его, Куропеева, подписью людям, как они ждут ее. А еще совсем вскользь, с истинно мужской скупостью: как ему по-человечески близок и дорог Лямин, как он ценит их дружбу Потом спросит вдруг искательно и тревожно: «Как ты вообще ко мне относишься?» И, наконец, с глубокой печалью, почти безнадежно: «Ты по своей деликатности не можешь от меня отделаться?» И Лямину ничего другого не остается, как идти и делать работу за бездарного начальника.

В пьесе нет в точности такого вот столкновения, но я отчетливо себе его представляю: Куропеев слишком стал уверен, что Лямин у него в руках, или, скажем, кто-то другой, менее проницательный, оказался на месте Куропеева и, зная, что Алексей — человек мягкий, податливый, что с ним легко, предложил ему совершить нечто против истины, против совести. И вот тут-то Лямин вдруг скажет, тихо, виновато, безмерно страдая (не оттого, что решился возражать начальству, а оттого, что приходится вот отказывать такому милому человеку) «Ты меня извини, пожалуйста, мне, право, неловко, но это я, понимаешь ли, не могу». Собеседник, возможно, и не поймет поначалу категоричности отказа и не придаст значения этим словам — тем хуже для него. И как бы ни горячился, как ни исхитрялся бы потом он — застенчивого, деликатного Лямина уже не сдвинуть. Он может долго уступать по мелочам, последнюю рубашку готов с себя снять, лишь бы тому, другому, было хорошо, но к одному совершенно не готов, одного никак ни при какой погоде не может — поступить против совести.

Я верю, что только так и может быть, и все-таки... все-таки, где грань, которая отделяет компромисс с совестью от уступок по деликатности, из-за нежелания причинить боль ближнему? Опасение есть, от него никуда не уйдешь, не привыкнуть бы внутренне к уступкам, не притерпеться бы, не смириться бы с ними, как с нормальной обыденностью. Если это случится, можно ведь и не заметить ее, той самой грани, и переступить, не чувствуя, не сознавая этого...

И потом обостренную до болезненности деликатность тоже в конце концов можно низвести до позы, которая с успехом заменит порядком поистрепавшуюся уже позу гордой и бездеятельной разочарованности. А маскировать ею, этой новой позой, будет вполне удобно все то же: самодовольство, боязнь ответственности, нежелание что-либо менять в своей жизни, — качества, так горячо ненавидимые Александром Володиным.

Восхищенность талантом, стремление уберечь его от посягательств ординарности и бездари, постоянное напоминание о том, что талантливый человек уникален, что в чем-то существенном он не как все, и обычные мерки к нему не подходят, и с этим надо считаться — благородная тема эта есть и в «Старшей сестре», и в «Назначении», в особенности же явственна и определенна она в киносценарии «Похождения зубного врача».

Есть в нем, между прочим, некто Мережковский, который защиту таланта главного героя, зубного врача Чеснокова, сделал для себя неким постоянным упражнением, долженствующим ежеминутно напоминать окружающим о его, Мережковского, непримиримости и прогрессивности. Пойди у Чеснокова все хорошо — немедленно утратил бы к нему Мережковский всякий интерес. Суета вокруг таланта важнее для него, чем сам талант Интересует он Мережковского не сам по себе, а единственно как повод для гневных сетований на окружающие несправедливости. В сущности, это тоже эксплуатация таланта, и кто здесь больше преуспел, Куропеев или Мережковский — не знаю.

Нет, Володин не зря написал своего Мережковского. Как говорится, избави нас бог от таких друзей... Возможно, именно горькие наблюдения над кем-то из собственных неудержимо прогрессивных доброжелателей дали ему соответствующий жизненный материал. Доброжелатель ведь, для меня старается — и вот уже не в силах Чесноков противиться его требованиям и притязаниям...

Писатель очень любит Лямина, Чеснокова, Надю Резаеву, и я тоже люблю их, но надо же в конце концов всем нам понять это не только и не просто личное затруднение володинских героев — то, что при них свободно и по-домашнему чувствуют себя паразиты различных мастей и оттенков.

«Он из тех людей, кому удобнее, чтобы проходили через его комнату и мешали ему, чем проходить через чужую и мешать другим», — говорят об одном из володинских персонажей. Ох, не достесняться бы до того, что другие, кому удобнее как раз прямо противоположное, комфортабельно обосновавшись, станут очень ловко обделывать свои дела — в твоей комнате, на твоей работе, — можно и дальше продолжать этот печальный перечень. Очевидно, Володина волнует все это, в «Назначении» — то уж во всяком случае. И все-таки чем больше думаешь о пьесе, тем неотступнее мысль: герой не сам, пока не сам еще отвоевал себе счастливый финал, скорее драматург подарил его Леше Лямину — в знак глубокой и нежной симпатии к этому очень хорошему человеку. Но жизнь таких подарков, к сожалению, не делает — вот о чем настоятельно необходимо думать Леше Лямину, людям, подобным ему. И о том, что, помимо прочего, нужна ясная трезвость взгляда, исключающая всякое прекраснодушие, нужно спокойное сознание собственной силы, чтобы достойно и неотразимо совершить однажды эту общественно важную акцию — встать, развести просветленно руками и заявить изумленным Куропееву, Мережковскому и иже с ними. «Братцы, в конце концов, что же это? Да, нет, пора и честь знать, братцы...»

2

«Фокусник» — так называется следующий фильм по сценарию Александра Володина (режиссер П. Тодоровский) Драматургу все не дает покоя мысль, как повернется жизнь любимых героев. Какими дорогами пойдет дальнейшее формирование их, обретут ли более твердую почву под ногами? Какие новые вехи, новые огоньки — куда стоит стремиться — замаячат впереди?

Надя Резаева, Чесноков, Лямин... Теперь вот фокусник, — иллюзионист Кукушкин.

Эти люди очень ненавязчивы, и в каждодневной суматохе легко не обратить на них внимания, пройти мимо, не оглянувшись. Они и не любят, когда на них вдруг ни с того ни с сего оглядываются, потому что всякое общение без внутренней потребности, общение, в котором ощущается хоть какая-то искусственность, нарочитость, им тягостно.

Вот Кукушкин приходит в гости к знакомым женщины, которую любит. Кроме нее, он никого не знает здесь. Каждому из нас приходилось бывать в случайных компаниях, сидеть за одним столом с людьми, наверное, милыми и достойными, но с которыми вас ничего не связывает и, скорее всего, не свяжет Что тут особенного? Ну, посидели, сказали ни к чему не обязывающие слова, разошлись. А фокусник — понимаете, он ни единого слова не может из себя выжать. Сидит, забившись в угол, и больше всего боится, что на него кто-нибудь обратит внимание, что громом разразится над его головой реплика кого-то общительного: «Что это гость наш такой неразговорчивый», — что ему предложат рассказать анекдот, произнести тост... Все это время он был обращен в себя, разговаривал с собой. И, по собственному признанию, мог бы даже несколько раз вставить в общую беседу вполне уместную фразу, но пока собирался с духом, оказывалось уже поздно. Пустяк же совершеннейший требовался, а не сумел, не в силах он ни по необходимости улыбаться, ни по необходимости приятельствовать. Не в силах переменить себя хоть в чем-то, пусть в нестоящей внимания мелочи — без глубокой осознанной внутренней необходимости, а просто на потребу собеседнику Если же пробует — получается смехотворно, нелепо, так что уж лучше бы и не пробовал...