Лето любви и смерти - Александр Аде

В квартиру влетает девчонка лет восемнадцати.

– А ну, признавайтесь, чем вы тут без меня занимались? – Она смеется. Зубки мелкие, ровненькие и беленькие.

Старик смотрит на нее с любовной улыбкой. Она кажется ему сгустком солнечного света, легкая, загорелая, в футболочке и обтягивающих стройные ножки джинсиках.

– Ай-ай-ай, опять на улице не были, – укоряет старика Галчонок. – А там такая прелесть! Жарища. Сегодня же самая макушка лета!

– Да как-то все не соберусь, – оправдывается Василий Степанович.

– Сразу видно, что у вас Людка побывала, вон шприц оставила, – весело заявляет Галчонок, глядя на старика пустыми глазенками, бессмысленными и прозрачными, как стеклышки.

– Какая она тебе Людка, – бурчит Василий Степанович, а сам улыбается. – Она тебе в матери годится.

– Нет уж, такой мамочки мне на дух не надо! – хохочет Галчонок. – Ну ее, толстая противная бабища.

И она удаляется в комнату, которую называет своей. Старик провожает ее умиленным взглядом.

Внезапно ему в голову приходит мысль завещать квартиру Галчонку. Нервно потирая сухие руки, он семенит на кухню и принимается размышлять. Действительно, кому достанется его жилплощадь? Кажется, у жены где-то есть племянник. Но почему квартира должна перепасть ему? Ни разу не показался, стервец, а потом, когда он, Василий Степанович, испустит дух, небось, разом прискачет: подайте мне наследство! «Так вот шиш тебе! Лучше возьму и отдам квартиру Галчонку. От нее хоть радость мне в последние годы жизни».

Василия Степановича охватывает такое волнение, что он даже раздумывает ужинать. Тяжело топая, кружит по кухне, жестикулирует, улыбается, бормочет вслух: «Точно. Так и сделаю. Попляшете вы у меня…» За время одиночества он уже привык разговаривать сам с собой. Его улыбка становится шире, глаза обретают блеск. «Тебе, тебе…» – бубнит он, представляя, с каким удивлением девочка узнает о неожиданно свалившемся на нее счастье.

А в это время Галчонок, надев на шею плеер, а на голову – наушники, танцует, извиваясь, под прикольную музыку. «Девочка моя, люби меня! – мяучит ей в уши гугнивый мальчишеский голос. – А-а-а, е-мое, люби меня! Только меня! А-а-а!..»

– А-а-а! – вопит Галчонок, вне себя от распирающей грудки радости, и ее охватывает немыслимое блаженство. – Е-мое! Люби меня!..

Для нее исчезает все – вонючий старикашка со своими занудными воспоминаниями, маленький городишко, в котором она родилась и выросла, пьющая мать, приводившая в дом дебильных алкашей, вечно нетрезвый папашка, загнувшийся от цирроза печени, два аборта, что она сделала, забеременев от пацанов, не собиравшихся на ней жениться, постоянная нехватка денег. Есть только она и клевый, беззаботный, нежный мальчик, признающийся ей в любви, и она тает в его объятьях.

Ее наняли на том условии, что она будет кормить старика, мыть посуду, стирать его белье, а ей плевать. Дед и так от нее без ума. Только и зовет доченькой да красавицей. Если б он знал, как отвратен ей, как противен его гнусный запах. Стирать его исподнее! Ага, нашли дуру! Да ее от одного вида старикана тошнит. Морда в бородавках, из носа и ушей торчат мерзкие седые волоски. А несколько длинных волосков растут прямо на ушах. Брр! Гадость какая!

«Девочка моя! Единственная! Е-мое, шоколадинка моя! Люби меня!..» – сладко-сладко поет мальчик, и Галчонок вторит ему, кричит, как оглашенная, и перед ней распахивается необыкновенный мир, полный любви, о которой она так мечтает.

И верит Галчонок: скоро эта любовь настигнет ее, огромная, как солнце, и она расплавится в ней без остатка, и будет прикольный мальчик, шепчущий красивые слова, и жизнь не кончится никогда, никогда!

Жара. Слепящий солнечный диск стоит в самом зените, нещадно накаляя асфальт. Анна и Королек прогуливаются по маленькому «арбату» – скверику в центре города, где продаются всевозможные безделушки и произведения живописи, смастаченные на потребу обывателя. Несколько художников за умеренную плату рисуют желающих.

Королек легонько подталкивает Анну.

– Гляди, твои коллеги, виртуозы кисти и карандаша. Но у тебя, – добавляет он тихо, – получается лучше.

Они останавливаются возле одного такого «виртуоза», завершающего портрет светлоголового подростка.

– Ишь ты, – комментирует Королек, – цветными мелками раскрашивает. – Красиво.

– Это пастель, – негромко поясняет Анна.

Лицо мальчишки на портрете выходит кукольным, лишенным жизни, но на удивление схожим с оригиналом. Закончив труд, мастер откидывается на спинку складного стульчика и закрывает глаза.

В Корольке внезапно вспыхивает жажда творчества. Позывы настолько сильны, что он, не выдержав, предлагает художнику:

– А хочешь, нарисую твой портрет, только словесный?

Художник – невысокий, полноватый, пухлощекий, с крупной плешивой головой и жалкими усиками глядит на Королька с изумлением.

– Начнем с глаз – зеркала души, – принимается за «портрет» Королек. – Они у тебя… минутку… серо-зелено-карие. Такие гляделки свойственны человеку мягкому, покоряющемуся судьбе. Концы бровей опускаются книзу, что указывает на застенчивость. Вздутые веки – свидетельство усталости от жизни. Кончик носа немного раздвоенный – характер у тебя робкий. Ноздри маленькие. А это значит, что ты – человек уступчивый… Так. Что еще?.. Ага. Небольшой рот с загнутыми вниз уголками губ говорит о чувствительности. А верхняя губа, выступающая над нижней, означает нерешительность.

– Вы – физиономист? – несмело интересуется живописец.

– Опер… Продолжим?.. Поехали. Одежка на тебе черно-синяя. Явно не новая. В то время, когда ты ее покупал, моды на черное еще не было. Стало быть, выбирал по своему вкусу. Черный колер говорит о том, что мужик ты замкнутый, а синий предпочитают люди стеснительные… Слушай, если тебе неприятно, я заткнусь.

– Нет, отчего же, пожалуйста, – с кислой улыбкой разрешает художник.

– О’кей. Тогда поглядим твою подпись. Буквы прямые, что характерно для человека сдержанного. Загогулинки свои подчеркнул – значит, развито чувство собственного достоинства. В конце поставил точку – склонен к самоедству.

Перейдем к окружающей действительности. Другие портретисты здесь – молоденькие ребята, студенты училища или только что его закончили. А ты солидный дядька. К такому возрасту люди искусства – авторитеты и на улице портретики не малюют. Таланта нет? Но – по моему скромному разумению – рисуешь ты классно. Почему же тогда, спрашивается, не творишь за мольбертом в своей мастерской?

Первое, что приходит в голову: ты – человек пьющий. Но твой хабитус, как выражаются медики, то бишь лицо, этого не подтверждает. И на наркошу не похож. От наркоты тощают, а ты хлопец в теле. И явно не бывший зек. А между тем здоровьишко у тебя не слишком. Вон как вена на виске вздулась – верный признак гипертонии. Под глазами мешки – непорядок с почками или щитовидкой. И крылья носа красновато-синеватые – сердечко барахлит. Да, подкачало здоровьишко. Но вовсе не от поклонения красноносому Бахусу, а от сидячего образа жизни. Так что приходит в мою башку следующий вывод: рисовать ты начал сравнительно недавно, а до этого у тебя было некое тихое ремесло… Впрочем, – обрывает себя Королек, заметив укоризненный взгляд Анны, – мои изыскания – полная бредятина. Счастливо, друг. Высокого тебе вдохновения и немереных доходов!

Королек и Анна удаляются, обнявшись. Художник остается сидеть среди базарной суеты, отрешенно и невесело глядя себе под ноги.

Прожив сорок семь лет, он так до конца и не понял, зачем явился на этот свет, зачем задержался здесь.

С детства у него ни к чему стремления не было. Немного рисовал – для себя, но от робости всерьез заниматься живописью не стал, поступил в технический вуз – как многие из его класса, да и родители в один голос твердили, что, став инженером, он будет крепко стоять на ногах.

Кое-как окончил институт, едва переползая с курса на курс. Отработал два года в цехе, выслушивая откровенные издевки рабочих. Потом спрятался, как в раковину, в тишину проектного института, где просидел двадцать лет, старательно вычерчивая ненавистные конструкции. Как и в цехе, над ним посмеивались, считали бездарностью и не принимали всерьез.

Он пристрастился мечтать: «о подвигах, о доблести, о славе» и девушке с огромными печальными глазами. Мечты стали для него явью, а реальность – убогим сном. В этом сне его женила на себе женщина с двенадцатилетним сыном, обожавшая веселье и общество мужчин. Жили в квартире родителей – другого жилья не было и не предвиделось. Разбитную невестку мать возненавидела сразу. Безвольный, не переносивший криков и ссор, он пытался примирить мать и жену – и получал от обеих. Какое-то время спустя жена развелась с ним, закрутив роман с геологом, и улетела на Север. Но он, усыновивший ее ребенка, исправно высылал алименты в далекий Надым.