Смерть за стеклом - Бен Элтон

— Джаз.

— Постоянно забываю.

— Говори, Дэвид, — разрешила Келли. — Какую мечту ты считаешь более простой?

Дэвид приподнялся, сознавая, насколько хороши его блестящие от воды мускулистые руки — их красивый изгиб и оттенок кожи. Задержался, опираясь на ладони, давая каплям стечь с могучих плеч и из темных ямочек под ключицами. Ноги распластались по воде, плоский живот навалился на терракотовый бортик. Изящный рывок — и он на берегу.

— Я хочу сказать, что актерская профессия — очень трудная. Наверное, самая трудная. Тут требуется призвание.

— Тоже мне, хренов знаток, — вставил Джаз, но Дэвид не обратил на него внимания.

— Нужно бесконечно верить в себя и относиться к мечте как к долгу. А если с самого начала размениваешься на массовку, считай — все пропало. По мне, лучше мыть тарелки или работать официантом, чем унизить мечту и болтаться среди статистов. Джон Хурт отказывался от всех предложений, кроме заглавных ролей. Говорят, ему пришлось пережить тринадцать лет безработицы. Но зато какой успех потом!

— А как насчет остальных актеров, которые не Джон Хурт? — спросил Джаз. — Тех, что пережили тринадцать лет безработицы. Потом еще тринадцать? А потом спились? Что, если подобная участь ожидает и тебя?

— Если так, я по крайней мере буду сознавать, что это — моя судьба. Что я не пошел на компромисс, и хотя мой талант не оценили, я его не предал. Лучше умру непризнанным, как Ван Гог, чем начну проституировать талантом, как какой-нибудь модный портретист, который гонится за дешевой славой. Нужна победа. Утешительные призы ни к чему. Это мое убеждение, Джейсон. Наверное, ты считаешь меня пошлым зазнайкой...

— Именно, — отозвался Джаз.

— Возможно, ты прав. Но я говорю то, что думаю. Хочу иметь либо все, либо ничего. Поэтому ты никогда не станешь актрисой, Келли. Я тебе друг и от всей души даю совет: найди себе другую мечту.

День тридцать третий

2.35 пополудни

Хупер нажал на «стоп».

— Дэвид знает, что делает, только не догадывается, что фокус не удался.

— Как так? — удивилась Триша.

— Он не дурак, должен понимать, что пользуется репутацией зазнайки и вредины. В этом его стратегия. В подобных шоу выигрывают не обязательно симпатяги. Иногда вот такие сукины дети. Дэвид хочет, чтобы его заметили. Заметили, как он хорош, самолюбив и бескомпромиссен. Другими словами — лидер. Ему все равно, что о нем подумают. Он хочет стать звездой.

День восьмой

11.20 вечера

Девушки лежали на кроватях и пили горячий шоколад. Разговор, как часто бывало, снова коснулся Воггла.

— Он ненормальный, — сказала Мун. — Крыша совершенно не на месте. Чокнутый.

— Очень странный, — согласилась Келли. — Я боюсь, как бы он чего-нибудь не сделал с собой. У нас был такой в школе. Только с косичкой, а не с дредами. Сидел в стороне и раскачивался. А потом взял и порезал себе руки ножом. Было столько кровищи, что нянечка упала в обморок. Ужас!

Потом к беседе подключилась Сэлли. Самая замкнутая после Воггла, она выступила всего один раз, когда потребовала вывесить на заднем дворе флаг альянса лесбиянок и геев. Но прикол не удался, потому что никто не стал возражать. Слова Мун вызвали у нее раздражение.

— Никакой он не чокнутый. Просто грязный, отвратительный и не сечет в политике. Но абсолютно нормальный.

— И все-таки у него не все дома, — не согласилась Келли. — Ты заметила, как он спасал муравья, который тонул в луже рядом с бассейном? Это что, нормально?

Сэлли ответила с таким неистовством, что все оторопели.

— Что ты об этом знаешь? — прошипела она. — Люди вроде тебя понятия не имеют о душевных болезнях. У вас одни предрассудки.

— Я только сказала, что он немного с приветом, — стала оправдываться Келли.

— Я слышала, что ты сказала, и нахожу это жутко оскорбительным. Если у человека не все в порядке с головой, нечего делать из него отвратительного антиобщественного типа.

— Но он на самом деле отвратителен, Сэлли. Мне его жаль, и я готова понять...

— Вот оно! Я тебя вывела на чистую воду! Отвратительный, а не чокнутый. Это разные вещи! Какие же вы все предвзятые. Какие упертые!

Келли отшатнулась, словно ее ударили по лицу. Взрыв Сэлли был настолько страстным, что даже ее пальцы сжались в кулаки. Показалось, что она вот-вот бросится на соперницу.

В аппаратной режиссеры лихорадочно двигали переключателями, стараясь направить камеры на нужные лица. Джеральдина приказала обоим операторам в зеркальном коридоре переместиться к женской спальне. Назревал редчайший на «реальном» телевидении момент — развитие настоящей, не придуманной драмы.

— Утихни, Сэлли, — вмешалась в их спор Дервла. — Келли имеет право на свое мнение.

— Имеет. Только пусть не оскорбляет тех, кто для нее парии.

— Нет у меня никакого мнения! — Из глаз у Келли хлынули слезы. — Честно!

— Есть! Просто ты не хочешь признаться в своей упертости. Все кому не лень нападают на душевно больных и валят на них социальные проблемы. Их лишают лечения, их не замечает система. А если в кои-то веки что-то происходит и один ненормальный шизик, которого вообще не следовало выпускать из психушки, скатывается с катушек и втыкает кому-нибудь нож в башку — тогда и вовсе лажа: в убийц превращают всех, кто страдает легкой депрессией.

Сэлли возбуждалась все сильнее. Такой ее никто ни разу не видел. Костяшки сжатых в кулаки пальцев побелели. На глаза навернулись злые слезы.

Келли пришла в ужас — она не ожидала такой бурной реакции.

— Извини, ладно? — проговорила она. — Я сморозила глупость. Не надо плакать.

— Ни черта я не плачу, — огрызнулась Сэлли.

Мун лежала на кровати и снисходительно слушала перепалку. Но в этот момент поднялась.

— Сэлли и права, и не права, — заметила она с превосходством в голосе. — Воггл не то чтобы псих. Он просто вонючий мудак. Но, с другой стороны, не скажу, что мне по нраву шизоиды...

Сэлли сердито попыталась ее перебить, но Мун продолжала:

— ...или люди, у которых не все в порядке с головой, как ты выразилась. Я знавала среди таких действительно опасных типов. И общество вправе их бояться.

— Бред! — возмутилась Сэлли. — Что ты можешь знать о душевных расстройствах?

— А ты сама, Сэлли? — вмешалась Дервла. И на ее лице отразилась неподдельная тревога. Но Мун не дала ей ответить.

— Еще как знаю! — выкрикнула она, тоже заводясь. — И скажу тебе почему, дорогая подружка. Потому что я два года — два долбаных года торчала в психиатрической лечебнице. Слышала о такой? Больница для ненормальных и чокнутых. И поэтому ненавижу придурков.

На мгновение комната погрузилась в тишину. Слова Мун произвели на остальных девушек эффект разорвавшейся бомбы.

— Иди ты, — пробормотала Келли. — Наверное, смеешься.

Но, судя по всему, Мун не смеялась.

— Так что нечего тут плакать о бедняжках, у которых неладно с головкой. Я жила с такими, Сэлли. Спала в одной комнате, ела за одним столом, ходила по одним и тем же коридорам и пялилась на одни и те же чертовы стены. И не напрягай меня дерьмом, вроде «Пролетая над гнездом кукушки».[24] Потому что герои там — нормальнее всех.

Сэлли явно хотела возразить, но не нашла слов, и отповедь Мун осталась без ответа.

— Да, в этом месте много милых, тихих, симпатичных людей с маниакальной депрессией — такие никому не причиняют зла, кроме собственных папенек и маменек. Но я говорю не о них, а о настоящих психах, которые визжат и царапают себе рожи по ночам. Всю ночь напролет! Которые кидаются, когда проходишь мимо их палат, стараются заманить, потрогать, схватить, сожрать!

Четыре женщины уже не лежали, а сидели в кроватях и испуганно таращились на Мун. Вспышка Сэлли удивила, но признание Мун поразило еще сильнее, даже потрясло. С самого первого дня Мун была со всеми мила и тактична — и вот тебе на!

— Но как? Как ты туда попала? — Голос Дервлы прозвучал ласково и ободряюще, как голос врача или священника. Ее друзья сразу бы поняли, как она встревожена и напугана. — Ты болела?

— Нет, я не болела, — горько ответила Мун. — Больной — мой дядя. Самый настоящий ненормальный шизоид, — она запнулась, словно раздумывая, стоит ли продолжать.

Лейла в порыве сочувствия хотела взять ее за руку, но Мун даже не заметила этого.

— Лез на меня, понятно? Нет, до конца так и не дошло — он меня не изнасиловал, но пытался много раз. Так продолжалось год, а потом я призналась матери — этой старой лахудре. Я рассказываю, потому что она умерла. Никогда не думала, что мать поверит не мне, а брату. Но он был влиятельным человеком, врачом и имел друзей — юристов и таких же, как сам, докторов. Вот они и порешили свалить всю вину на меня: мол, это я такая испорченная и вредная врунишка. Возможно, все обернулось бы по-другому, будь рядом отец. Но бог его знает, где он, этот отец, и кто он вообще такой.