Сгустки. Роман - Олег Лукошин

…и чтобы стоял возле ложа и взирал величественно. Чтобы слуги с длинными, заросшими шерстью мордами толпились по сторонам. Чтобы взгляд казался холодным, но и искорки симпатии – они тоже угадывались бы там. Чтобы благородная осанка и многочисленные складки призрачных одежд.

– Я жестоко обманут и горько разочарован.

– Чем, сын мой?

– Пройти страшную дорогу испытаний, пережить столько мгновений боли, надеяться на чистое и святое, и в конце концов узнать, что мой отец ты… Стоило ли ради этого ступать на тропинку зыбкости?

– Я не руководил тобой. Ты сам выбрал направление.

– Это страшно. Это невыносимо страшно. Почему ты родилась во мне когда-то, надежда?

– То была не надежда, то было тщеславие.

– Мозг пытлив: он рождает химер.

– Тебе не стоит печалиться, сынок. Мы обрели наконец друг друга, мы должны быть счастливы отныне. Мы велики и нетленны. Ведь ты жаждал Величия?

– Не знаю… То было не со мной, то был не я.

– Сущего не изменить, положение вещей незыблемо. Ты смиришься со всем пришедшим, тебе понравится, я знаю.

– Да, мне понравится, я тоже это чувствую. Но мне грустно почему-то.

– Тоска – воздух наших жизней. Она прекрасна, я познакомлю тебя с ней.

– Я знаком уже с какой-то.

– Ты полюбишь её.

– Да, да, непременно.

И пусть следующие месяцы – как сам ужас. Их будет девять. Пусть уменьшаться – тело размягчится и обезобразится. Волосы исчезнут, а кости будут разжижаться. Барахтаться в маточной жидкости и не дышать больше. Пусть заклинания не помогут – время не повернёшь вспять. Линии тела смажутся, позвоночник скрючится. Уродливый зародыш – кусок разлагающегося мяса под тонкой плёнкой кожи. Пусть шевелит отростками, пусть рефлексирует. Потом распадётся. Лишь сгусток спермы, и неведомая сила потянет прочь, в узкое руслице члена, в зловещие коконы яичников. Мысль, оттенок чувства, слабый импульс ощущения – вот что нужно. Образ – необратимый и явственный, единственное дуновение его. Полюса передвинутся, временные каналы – переключатся. Должен, его можно иногда. Ведь можно!?

Он был высок и строен, силён и красив. Черноволосый, голубоглазый – в глазах его, сливаясь, струились родники умиротворённой печали. Он ступал по земле твёрдо и уверенно – она вздрагивала от его шагов, но не решалась показать своё недовольство, ибо показала бы тем же и робость – она боялась его. Ветры ласково обдували упругие мышцы тела, а дожди не решались орошать почву без его разрешения. Иногда он позволял им неистовствовать: яростные, стремительные, капли неслись с небес и впивались в его кожу. Поры её раздвигались, впуская влагу. Он замирал и стоял так долго – в немом удивлении, в кратком восторге; живительная влага смешивалась с кровью и неслась по артериям, давая силы и успокоение. Дождь прекращался, небо очищалось, он садился на камни, прислоняясь спиной к скале и смотрел куда-то вдаль, туда, где за белёсой дымкой горизонта небо сливалось с землёй. И сладкая ломота в сердце, и нежная прохлада, скользившая по конечностям, и лёгкое помутнение в голове – всё это умиляло его, а сознание того, что тело существует само по себе, без его воли, рождало в нём незваные фантазии и нечто совсем чужеродное – мысли. Он был единственным существом на Земле. Земля была гориста и горяча, лишь крохотными островками зеленели на ней очертания долин. Кое-где чернота скал прорезалась голубыми лентами рек, скапливавшихся в озёра. Повсюду царила тишина, лишь изредка звуки случайного камнепада разрывали её. Она была совсем крохотной, Земля, он без труда доходил до её края. Доходил и стоял там, долго, неподвижно, направив взгляд в бездну. Силы его зрения – а было оно изощрённо зорко – не хватало для обозрения дна: взгляд терялся где-то на чудовищной глубине, в тягостной серости тумана. Он хотел сделать шаг и желание было так велико, что казалось – секунда – и он сорвётся в эту пропасть тайн. Но что-то, что-то непонятное, лёгкое шевеление в груди, робкое вздрагивание крохотной жилки на лице, дуновение шаловливого ветра останавливало его. Он отходил от края и возвращался назад, вглубь своей маленькой страны. Но постояв над бездной раз, он не мог не возвращаться к ней. Он изменился теперь и понял это сам. Понял не разумом, понял сердцем. Он воспринимал мир как прекраснейшую данность и не ведал о существовании иных. Красота и радость – вот стихии, составлявшие его жизнь. Но теперь в нём зародились сомнения. Неудовлетворённость, тяга к постижению – то было непривычно и неприятно. Он не выдержал однажды, он сделал этот шаг. Он терпел сотни лет – Неизвестность одолела его. Он был любимцем богов. Но если неизбежному суждено запечатлеть свою явь во времени, они не в силах противиться этому. Таковы законы.

– Садись к костру! Ты весь промок.

– Как здорово, если бы я заболел и умер.

– Ты умрёшь, спору нет. Только не в ближайшее время.

– Спасибо. Я давно хотел, чтобы кто-то пожалел меня.

– Я никогда не жалею, ты же знаешь.

– О да. Я успел понять кое-что.

– Ты способный ученик. Самый мой талантливый.

– И единственный…

– И единственный. Но не потому, что других нет. Они есть, просто ещё не вылупились из личинок. Ты был первым и это не случайно.

– Почему-то гордости это мне не прибавляет. Тяжесть, рыхлость – это длится целые годы.

– Тебе кажется – годы?

– Больше чем. Я будто целую вечность живу с этим.

– Ты знаешь, а ведь это замечательно. Такое трудно было ожидать даже мне. Так оно всё и есть: целую вечность и именно с этим – как здорово, что мне не пришлось убеждать тебя.

– Но где же цельность, где плотность, почему их нет вокруг?

– Мысль вибрирует, она неустойчива. Я пока не могу лепить из неё статуи – поэтому.

– А бывает так, когда лишь отсутствие, лишь стойкость, лишь покой?

– Что ты! Я бы сам хотел этого, но сомнения – они велики, они посылают трещины.

– В один прекрасный день я вырвусь, исчезну.

– Не думаю. Но отнимать надежду не имею права.

– Это хорошо. Это хорошо, что я не вижу начал. Мой взгляд направлен вперёд, фантомы случаются, но слиться не могут. Я твёрд сам в себе, хоть ты и скажешь, что это не так.

– Нет, нет, почему же. Охотно верю.

– Я – по воле чувств и их веяний. Хоть и через чуждые каналы. Я – дитя Любви. Моя нежность естественна и прекрасна.

– В таком случае, я – дитя Гордости.

– Не только. Злобы, ненависти… Так мне кажется.

– Подкинь веток в огонь, он затухает вроде.

– Я не вижу никаких веток.

– Нет? Ну что же, сейчас он потухнет тогда.

– Пусть. В нём что-то страшное.

Город умеет дышать. Если хорошо прислушаться, дыхание его вполне распознаваемо среди прочих звуков, которыми наполнена пустота. Оно низкое и тягостное. Звуковая картинка в этих частотах красочностью не отличается, но даже на фоне общей невесёлости звуки его вдохов и выдохов особенно удручающи. К середине дня они становятся совсем беспорядочными, ночью немного успокаиваются, но всё равно тревожны и болезненны, и лишь под утро, в самые ранние часы рассвета, делается оно ровнее и благозвучнее. Всё от диссонанса – собственное дыхание являет собой саму Удручённость. Воздух светлеет. Контуры зданий вырисовываются чётче и пугливая Мистика исчезает. Пространство улиц переплетено тонкими паутинками, тонкими, но плотными. Она липнет к телу, паутина. Очень устал, а приходит – и усталость удваивается. Заветное метро, до него несколько шагов. Людей нет. Эскалатор шумит и неумолимо изливается вниз. Пусто и можно просто прислониться к колонне. Секунда, другая, но он слышен потом, этот гон. Вагон открывает двери, надо войти внутрь. Внутри – она.

Надо? Надо ли?.. Чувствуется, что да, а почему – непонятно. Ведь всё зациклено, всё последовательно; его, как и прежде, отторгнешь.

Он встал на четвереньки, пополз. Р-р-р-р, – рычал, а ещё пытался лаять. Она повернула голову, взгляд приятен, почти ласков, но и удивлён; она ждала. Он дополз до её ног, сжался и заскулил. Потом лизнул сапожок и робко взглянул на неё из-под усталых век.

– Можно, я буду твоим псом?

Неплохой конец для любовной истории

Она заговорила первой.

– Вы, наверное, тоже только вчера приехали?

– Позавчера.

Андрей приподнялся с гальки и переместился в сидячее положение. Девушка была весьма симпатичной. И казалась ужасно знакомой.

– А как вы определили? Белый потому что?

Она кивнула.

– Я тоже белая вся, стыдно показываться. Вон какие все шоколадные.

– Ну, они ведь тоже не сразу такими стали. Несколько дней – и мы с вами загаром покроемся.

– Несколько дней, кошмар!

Он рассмеялся.

– А вот мне всё равно как-то: загорю, не загорю – какая разница.

– Ну и зачем тогда сюда приезжать?

– Покупаться, воздухом подышать…