Избранное - Юрий Куранов

А рожь вокруг них раскачивалась, тяжелая, длинная. И дышала.

— Куда он тебя утащил? — спросил наконец Олег.

— Кирилл-то? Никуда. Вырвалась я.

— Ты ходишь вот со мной, а они уйдут за это время.

— Не уйдут. Здесь они будут.

— А чего им здесь надо?

— У Кирилла брат на войну идет. Доброй волей отдался. Пожить, говорит, по-человечески хочется. Вот Кирилл и пришел честь отдать. А остальные по своим делам пришли. Стой, поворожу!

Олег остановился. Цыганка долго стояла, глядя ему в глаза, потом ухмыльнулась и сказала:

— Как меня зовут?

— Не знаю.

— А ты узнай.

— Как же я узнаю?

— Угадай сразу.

— Я ведь не знаю ваших имен.

— У нас имена ваши.

— А у нас имен много.

— Инка меня зовут, — сказала цыганка. — Так ты меня и зови.

И дальше они зашагали молча, глядя в разные стороны, словно между ними кто-то прошел и оставил сладкое ощущение тревоги и ветра.

Площадь гудела. Возле фотографа шумела очередь. Очередь шумела возле магазина. Где-то гремела гармошка. С разных концов раздавались частушки и сыпался говор, так что трудно было разобрать, кто о чем поет и говорит.

Мария, Енькина мать, шла по кругу, выгнув шею, выпятив живот, раскинув руки, вся закостенев. Но ступала мягко и осторожно, словно шла по трясине. Гармонист, потный, хмельной, рвал гармошку, крутил белками глаз и кривил губы. Вокруг стояли Санька, Калина, бабушка — деревенские. Мария смотрела на всех пристально, вышагивала в кругу, как бы разыскивала среди них чье-то лицо. Потом она вдруг согнулась, ударила каблуками в землю и распрямилась, будто подняла тяжесть. Она подошла к Калине и вызвала ее в круг.

Калина топнула, развела плечи, вся распахнулась и, широко раскидывая ноги, присядкой вышла из толпы. Толпа расступилась шире, и Калина, дрогнув всем телом, пошла по земле. Она не смотрела ни на кого. Она смотрела в небо и поводила бровями. Кто-то далеко на краю площади звонко крикнул: «Эх и голова ты моя, головушка. Зо-ло-та-я ты моя милаша-а-а!..» Калина тряхнула головой, щелкнула языком и опять пошла присядкой, высоко вскидывая длинные ноги. И закричала: «Эх, мужики, жизнь нашу бабью… жизнь оборони, да вином залей, да телом заслони!» Она была пьяна, но на ногах стояла твердо. Она остановилась, в упор посмотрела на Инку, взяла ее за руку и повела за собой.

Инка завертелась у Калины под ногами, мелко трясясь всей спиной, и побелела лицом. Как на морозе. Енька подошел, встал рядом и сказал Олегу захолонувшим голосом:

— Вот это пляшет…

Калина вдруг остановилась, вытолкнула из круга Инку, подошла к Саньке и сказала: «Теперь ты пляши. Бабьи пляски наши». Саня опустила лицо, и оно налилось тихим светом. Она вышла, покраснела и с опущенными глазами ласково заторопилась по кругу. «Эх, лихого молодца и пуля не возьмет!» — крикнул кто-то на другом краю площади. Саня шла и все ниже опускала лицо. Бабушка смотрела и покачивала головой.

— Пойдем деньги собирать, — сказал Енька.

— Какие? — спросил Олег.

— А по земле знаешь сколько троек да рублей…

— Где? — спросила Инка.

— Везде.

— И правда, — Инка глянула кому-то под ноги и бросилась в толпу.

Ребята рассыпались по площади. Денег валялось на земле множество. Рубли, пятерки, мелочь. Олег быстро насобирал рублей десять и возле школьной ограды вдруг увидел большую красную бумажку. Олег подошел и понял, что это тридцатка. На тридцатке тупым каблуком туфли стояла молодая низенькая татарка. Татарка смотрела во двор. Олег остановился рядом и стал ждать.

Во дворе все теперь сидели на земле. Перед ними стоял военком и строгим голосом говорил что-то, каждому взглядывая в глаза. Все смотрели на него и слушали с отвердевшими лицами. Олег увидел Петра и Митьку. Они сидели рядом и смотрели на военкома. Оба уже были острижены и стали похожи друг на друга.

— Су-ка! — раздалось вдруг от школьной калитки.

Все оглянулись и замерли. Большой, бритый, в бумажном пиджаке, бумажных брюках и в низких сапогах гармошкой, мужик с лиловым лицом глядел на часового. Часовой преградил ему выход винтовкой и зло смотрел в его пьяное лицо. Пьяный рвался на площадь.

— Я, сука, своими руками кровь пойду по свету проливать. А ты меня, гад, не пускаешь! Я, может, Гитлера руками задавлю… — Пьяный наклонил бычью шею и ударил сапогами в землю. — Я, может, последний стакан хочу на свете выпить, а ты меня… — Мужик огромными руками вырвал у часового винтовку и швырнул ее на землю.

И вдруг растерялся и встал, не решаясь выйти. Часовой нагнулся, схватил винтовку. И щелкнули два затвора.

Военком что-то завершающе сказал мобилизованным и пошел к калитке. Он ледяным взглядом посмотрел в глаза мужику. У того глаза налились кровью, и глухим голосом пьяный спросил:

— Ну, чего ты? Чего ты? Ишь, не видел. Еще насмотришься.

Военком продолжал смотреть.

— Я, может, голыми руками, — начал пьяный, осекся, повернулся и пошел в глубь двора.

К нему подошли двое и увели в школу.

Подбежала Инка. Она выгребла из-за пазухи целую горсть мелочи и бумажек. Она рассмеялась и сунула деньги назад.

— Конфет купим, — сказала она.

Вдруг она присела и спряталась за Олега.

Невдалеке стояла тощая и старая цыганка в алом длинном платье, с бусами на шее. Бусы были из мелких стеклянных камушков. Цыганка ворожила той самой женщине, что сидела давеча под телегой.

— И скажу я тебе, — нараспев говорила цыганка, держа женщину за руку. — И скажу тебе: страха-тьмы не видать. Будешь век свой жить с мужиком на печи. Он придет, ясный сокол твой, пуля-штык не возьмет его. Семь крестов впереди, семь крестов позади охраняют его, берегут твои рученьки, сердце, матушка…

Женщина стояла, не отнимая руки, смотрела в сторону, и по лицу ее текли слезы. Цыганка все силилась заглянуть ей в глаза, говорила торопливо. Но женщина отворачивала лицо. Цыганка все говорила, и голос ее менялся и менялся. Он становился неуверенным. Женщина отняла руку, полезла за пазуху и достала пятерку. Цыганка вдруг заплакала, взмахнула руками, как бы обороняясь от пятерки, и пошла в сторону.

— Пойдем отсюда, — сказала Инка, — мать это моя.

За школьной оградой медленно, несколькими грозными голосами поднялось низкое пение. Песня сделала два шага, помедлила, сделала еще два и пошла, ступая по жаркой земле. Голоса росли, к ним прибывали новые, и на площадь пошла тяжелая волна. Площадь затихла, все замерли, а Санька остановилась в кругу с опущенным лицом.

Пели «Орленка».

Орленок, орленок, мой верный товарищ…

Кто сидел — начали вставать. Многие взбирались на телеги и, вытянувшись всем телом, смотрели в школьный двор. Голоса усиливались каждое мгновение, от них становилось жутко, сердце немело и подступало к горлу.