Цицианов - Владимир Лапин

Что же за люди воевали за славу российскую, кто раздвигал границы империи? Ответ на это дают, например, сведения о составе батальонов Эриванского полка. В 1803 году 1-м батальоном командовал подполковник Федор Мейендорф, немец-лютеранин из Лифляндии, не имевший на родине никакой недвижимости. Заместитель его, «подполковник на премьер-майорской вакансии» Каспер Рациус, был земляком и единоверцем своего начальника. Командир имел дворянские корни, а заместитель — сын чиновника. Из послужного списка премьер-майора Андриана Куприна мы узнаем, что этот офицер происходил из дворян, но поместья не имел. Из шести капитанов — ротных командиров — только у одного имелись крепостные — 60 душ, да к тому же не его собственные, а принадлежащие отцу. Еще один «людишек» не имел, а четверо — даже не имели на то права, поскольку были «из солдатских детей». Из девяти поручиков дворянами являлись шестеро, причем ни у одного из них не было собственности, да и их родителей-помещиков богачами назвать нельзя. В среднем за каждым числилось 37 крепостных (для установки «масштаба» напомним, что у «гоголевской» помещицы Настасьи Петровны Коробочки, которую никак нельзя назвать слишком богатой, имелось около 80 крепостных). Еще беднее оказались подпоручики — их наследство составляло менее 15 душ на одного. В батальоне состояло 42 унтера, претендовавших на выслугу обер-офицерского чина. 29 из них были потомственными дворянами, но, во-первых, из этого числа каждый пятый — безземельный, а остальные имели в среднем по 16 душ крепостных. Еще семеро именовались солдатскими, а четверо — обер-офицерскими детьми[655]. Последнее означало, что их отцы начали службу нижними чинами, а личное дворянство получили за ратные заслуги.

Генерал Цицианов пытался повысить эффективность действий против горцев различными мерами. Он, в частности, запретил командирам частей рапортовать о невозможности настигнуть противника. Ущерб от действий горцев главнокомандующий предложил возмещать за счет начальников, в зоне ответственности которых произошел прорыв кордонной линии. Так, стоимость казенного табуна, угнанного черкесами в 1802 году, он приказал удержать из жалованья командира Волгского казачьего полка майора Лучкина[656]. В своих приказах по корпусу Цицианов обрушился на офицеров Казанского мушкетерского полка, которые, вместо того чтобы научиться эффективно действовать против горцев, в совершенстве овладели мастерством писать пространные реляции. Из жалованья подполковника Астафьева было приказано вычесть стоимость 1700 патронов, выпущенных казанцами «в белый свет как в копеечку» во время налета чеченцев, которые буквально из-под стен Владикавказа угнали большой табун[657]. Полкам на Кавказе приходилось отказываться от многих уставных положений, выработанных в войнах «европейского» типа. После объявления тревоги, например, осенью 1802 года Севастопольский мушкетерский полк, расположенный на Лезгинской линии, занялся, «как положено», проверкой наличия солдат. Продолжительность этой процедуры оказалась достаточной для того, чтобы горцы угнали весь полковой скот[658].

Шефу 17-го егерского полка полковнику Карягину по поводу частого бегства арестантов Цицианов писал: «Все сие заставляет меня быть в полной уверенности, что ни офицеры, ни солдаты не читают артикула воинского устава о важности караулов и часовых. Ненаказанность за столь величайшее преступление довершает расслабление, и для того предписываю вашему благородию приказать читать оные перед ротами каждые праздничные и воскресные дни и заставлять не только солдат оные слушать, но и чтобы все офицеры были при оном; а после офицеров молодых и неосмысленных ребят, коих у вас довольно, испытывать, — знают ли и помнят ли читаемое. Ибо если ваше благородие не будете помышлять о том, что офицеру знать надлежит, то офицеры будут причиной вашего несчастья по службе, которую вы так давно продолжаете с честью»[659]. Цицианов терпеть не мог пустословия. 27 августа 1805 года он писал Лисаневичу: «Я и прежде знал, что поход ваш окончится не к славе русского оружия, что кончится реляцией и извещением об уходе вашего неприятеля. Какая же польза от вашего похода? Бедные солдаты! Сколько им мучений от сих пустых походов! Да и дождутся того, что их не будут бояться карабагские жители, как Баба-хана, ушедши в горы, и об них будут думать, что они боятся гор, не ведая, что сие произошло от лишней осторожности начальника»[660]. А его письмо тому же Лисаневичу от 9 января 1806 года выглядит совсем грозно: «Если ваше высокоблагородие не изловите Мирзу-бека и Фези-бека силой или деньгами, то не избежите военного суда, коему я вас предам, по власти мне дарованной»[661].

Полковник Карягин просил Цицианова прислать медика для выявления причин высокого уровня заболеваемости штаб-квартиры полка в селении Мигры. Ответ Цицианова был жестким: «Представляю собственному вашему усмотрению: 1-е) не вы ли виноваты, что все лето солдаты употребляли колодезную воду, которая признана медицинскими чинами вредной, и что сакли протекают во время дождя; 2-е) не на вашем ли единственно ответе, что нечистоты в крепости повсеместно; 3-е) кто иной отвечать должен, что больные лежат на полу без постелей и положенного одеяния, и, наконец, 4-е) ужели вы лишены способов запасать для больных дров?»[662] Весной 1804 года у того же Карягина буквально из-под носа горцы угнали всех полковых лошадей. По тексту письма Цицианова от 13 мая 1804 года можно заключить, что генерал с трудом подбирал выражения: «…с крайним неудовольствием читал, что вверенные вашему полку казенные, офицерские артельные и партикулярные также артиллерийские и казачьи лошади угнаны лезгинами, не только из-под форпостов (ежели были они, как вы пишете), но из-под стен форштадтских и из рук, почти прикрывавших табун. И тогда, когда их было не более 20 человек, а вы имели в команде 130 казаков. После такого происшествия имею я причину опасаться, что вас самих изнутри крепости злодеи увлекут. Повторяю — вас увлекут, получив не один же раз успех над вами к стыду вашему и ваших подчиненных. Репрессалию сделать вам позволяю, но с тем, чтобы она с верностью (на успех) устроена была и чтобы больше не осрамиться. Осторожность военная, распоряжения войск, повиновение подчиненных должны быть основаниями сего предприятия, и чтобы не было несчастья какого от своевольного поступка какого ни есть поручика или капитана, а еще менее, чтобы не было погони, какие вы уже два раза строили, по 60 верст гнали и не догнали. При всем том лошадиного табуна не дадут, а прочим скотом скоро ли вознаградится потеря 300 лошадей?» Прошло время, генерал поостыл и уже писал о досадном происшествии в «конструктивном» плане: «Если бы перед сим табун полковой из форштадта выходил с военной осторожностью, т. е. с передовым разъездом, и после объезда города патрулями, а не так, как в Твери, с одними извозчиками (пастухами. — В.Л.), то он не был бы отбит»[663]. От дисциплинарного наказания, а быть может, и от суда оплошавшего полковника спасло только его личное мужество, неоднократно проявленное в боях. На Кавказе военные заслуги являлись своего рода индульгенцией. Прапорщик Навагинского пехотного полка Немятов «начудил» по меньшей мере на лишение чинов и дворянства: в пьяном виде бросил караул, следствием чего стал угон скота горцами; сам приехал во Владикавказ, где катался на извозчике в сопровождении шарманщика. Финальный аккорд — скандал в квартире полкового командира «с произнесением ругательств, относившихся к полковому командиру и бывшим у него на вечере офицерам». Суд учел, что Немятов совершил все эти деяния «не по злобе или обдуманному плану, а в нетрезвом виде до самозабвения». Главным же оправданием стала храбрость, известная всему гарнизону. Офицера продержали под арестом шесть месяцев, перевели в другую часть и лишили полугодового жалованья[664].