Цицианов - Владимир Лапин

Однако персидские войска до Тифлиса так и не дошли. Они двигались через Борчалинскую провинцию, населенную татарами (азербайджанцами), которые обещали им всяческое содействие и в том числе обеспечение провиантом. Но из-за неурожая борчалинцы не сумели поставить нужное количество хлеба. Царевич Александр расценил это как измену и приказал казнить нескольких знатных людей. Это был крайне опрометчивый шаг с его стороны. Ответом на жестокость стало коварство: местные жители уговорили персов продолжать поход через ущелья, населенные армянами, у которых будто бы зерна имелось вдосталь. Но когда шахская конница втянулась в горные теснины, борчалинцы напали на нее и безжалостно истребили. Самому царевичу Александру с небольшим отрядом едва-едва удалось выскользнуть из западни.

Цицианов понимал важность использования местных военных ресурсов для решения имперских задач. 9 ноября 1805 года он писал Ибрагим-хану Карабахскому: «Так как я с Ширванским Мустафа-ханом не могу дойти до желаемого конца переговоров, то может быть потребно будет ему показать Российскую силу, и для того прошу ваше превосходительство приготовить хотя до 1000 человек конницы для присоединения к отряду, имеющему быть мною предводимому, и приготовить так, чтобы по присылке от меня письменного уведомления она могла тотчас выступить в поход и соединиться со мной; только нужно иметь воинов хорошо вооруженных, а не для грабежа мужиков, кои только в тягость послужат при сражении. Нужно также, чтобы не Ханлар-ага ими командовал, ибо молодой человек без опыта, хотя с храбростью, не может пользы принести при сражении, а он может быть под командой его превосходительства Мехти-аги. Провианта иметь на месяц и таковым же снабдить майора Лисаневича, долженствующего по крайней мере с 150 егерей и двумя пушками соединиться со мной…»[649] Необходимость использования местных ополчений объяснялась еще и тем, что правительство не могло мобилизовать население путем введения рекрутчины — тогдашней формы воинской повинности в России. И христиане, и мусульмане Закавказья панически боялись надевать серую солдатскую шинель и начинали бунтовать при первых намеках на это. В 1804 году Цицианову пришлось даже отказаться от упорядочения при наборе в милицию: унификация численности дружин, установление медицинских и возрастных норм, составление списков и т. д. поставили Грузию на грань всеобщего восстания[650].

В распоряжении Цицианова было гораздо меньше регулярных войск, чем у его преемников на посту главнокомандующего в Грузии. Но гораздо важнее то обстоятельство, что сами эти войска только начали процесс своего превращения в Кавказский корпус — уникальное явление отечественной военной культуры. «…Кавказская война не есть война обыкновенная; Кавказское войско не есть войско, делающее кампанию. Это скорее воинственный народ, создаваемый Россией и противопоставляемый воинственным народам Кавказа для защиты России…» — писал князь Д. Святополк-Мирский, много лет воевавший с горцами[651]. Полки, действовавшие на турецкой и персидской границе, на Кубани, в Чечне и Дагестане, не просто осваивали особые приемы боя, необходимые для противостояния инициативному и маневренному противнику. Они вбирали в себя воинственный дух Кавказа, перенимали обычаи и нравы местного населения. Десятилетиями участвуя в одних и тех же операциях, они соперничали буквально во всем. Это соперничество становилось одной из главных мотиваций для солдат и офицеров. Если накануне в бою отличался, например, Куринский полк, то на следующий день все чины Кабардинского или Тифлисского полка проявляли чудеса храбрости, чтобы «не поддаться»[652]. «…Соревнование между полками было огромное, даже между частями одного и того же полка, доходившее иногда до неприязненных отношений. Часто слышны были попреки одной части другой в том, что тогда-то 10, 15 лет назад не поддержали вовремя товарищей. Все эти предания, традиции боевых подвигов как частей, так и отдельных личностей передавались солдатам от старых служивых», — писал в своих мемуарах один из участников Кавказской войны[653].

Представление о своем полку как о «местном племени» настолько глубоко проникло в сознание солдат, что чины полков, воевавших здесь с «ермоловских» времен, называли себя «кавказцами», а части, пришедшие на пополнение корпуса в 1840-е годы, именовали «российскими», причем последнее выражение имело откровенно презрительный оттенок. «Кавказцы» даже не считали своим долгом выручать «российских», когда те попадали в трудное положение. При этом спасение «частей-побратимов», называвшихся по местному обычаю кунаками, считалось святым делом[654]. Такая взаимная неприязнь частей одной армии очень показательна. Люди с общим языком, религией, присягой и подданством считали это второстепенным, выдвигая на первый план в самоидентификации принадлежность к полку. Этот процесс формирования особого духа Отдельного Кавказского корпуса заметен уже при Цицианове. Основную информацию о такого рода явлениях историк обычно черпает из воспоминаний, которые в отношении событий начала XIX столетия довольно скудны. Но и официальные документы позволяют судить о многом. То, что во время штурма Гянджи егеря не пощадили лезгин, не тронув остальных пленных, свидетельствует о своего рода «приватизации» войны, которая невозможна без соответствующих сдвигов в самоидентификации. Превратить вчерашнего мирного пахаря в инициативного и умелого солдата было непросто. Русское крестьянство было демилитаризованной средой, с полным отсутствием навыков владения огнестрельным или холодным оружием и воинских традиций. Во время народных гуляний высшим проявлением воинского духа была драка на кулаках, «стенка на стенку». Ни тебе джигитовки, ни фехтования, ни стрельбы. Примечательно, что один горец, бежавший домой из северной ссылки, уговаривал своих соплеменников продолжать сопротивление — по его верным сведениям, у царя «кончались солдаты»: на всем пути от Архангельска до Ставрополя беглец видел одних только мужиков с сохами.

Что же за люди воевали за славу российскую, кто раздвигал границы империи? Ответ на это дают, например, сведения о составе батальонов Эриванского полка. В 1803 году 1-м батальоном командовал подполковник Федор Мейендорф, немец-лютеранин из Лифляндии, не имевший на родине никакой недвижимости. Заместитель его, «подполковник на премьер-майорской вакансии» Каспер Рациус, был земляком и единоверцем своего начальника. Командир имел дворянские корни, а заместитель — сын чиновника. Из послужного списка премьер-майора Андриана Куприна мы узнаем, что этот офицер происходил из дворян, но поместья не имел. Из шести капитанов — ротных командиров — только у одного имелись крепостные — 60 душ, да к тому же не его собственные, а принадлежащие отцу. Еще один «людишек» не имел, а четверо — даже не имели на то права, поскольку были «из солдатских детей». Из девяти поручиков дворянами являлись шестеро, причем ни у одного из них не было собственности, да и их родителей-помещиков богачами назвать нельзя. В среднем за каждым числилось 37 крепостных (для установки «масштаба» напомним, что у «гоголевской» помещицы Настасьи Петровны Коробочки, которую никак нельзя назвать слишком богатой, имелось около 80 крепостных). Еще беднее оказались подпоручики — их наследство составляло менее 15 душ на одного. В батальоне состояло 42 унтера, претендовавших на выслугу обер-офицерского чина. 29 из них были потомственными дворянами, но, во-первых, из этого числа каждый пятый — безземельный, а остальные имели в среднем по 16 душ крепостных. Еще семеро именовались солдатскими, а четверо — обер-офицерскими детьми[655]. Последнее означало, что их отцы начали службу нижними чинами, а личное дворянство получили за ратные заслуги.