Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Достоевский выступает здесь против диктата и сведения лите­ратуры к журналистике.

Достоевский не принимает и утилитаристское понимание прек­расного. В одной из записных тетрадей он приводит свой вообра­жаемый разговор с утилитаристами: «Идут мужики и несут топо­ры, что-то страшное будет (вероятно, это красота, по-вашёму?). А если долго нас помещики душили?» [ЛН, 83, 374]. Эстетизация топора никогда не вызывала в душе Достоевского положительно­го отклика. И он, хорошо знавший социальные условия в России, изобразил топор как самое, антиэстетическое (топор Раскольнико­ва, топор, летающий вокруг земли в виде спутника). Такую эсте­тику он рассматривал как вывернутую наизнанку, где безобразное стало прекрасным, а прекрасное безобразным.

В «Бесах» приведены высказывания Степана Верховенского по проблемам красоты, по проблемам эстетики. «Произошло лишь од­но: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей» [10, 372]. Далее герой дает свое понима­ние: «...а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобожде­ния крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного по­коления, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества, и, может быть, высший плод, какой только может быть» [10, 372 — 373]. Затем высказыва­ется мысль, что без многого можно прожить, «...без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы это, смеющиеся, — обратится в хам­ство, гвоздя не выдумает» [10, 373].

В этих высказываниях героя Достоевский дает свое отношение как к отрицающим социальное, так и к отрицающим общечелове­ческое.

Степана Трофимовича, противопоставившего красоте целый комплекс социальных проблем, автор ставит на место вопросом о его прошлых поступках и их последствиях: стал ли бы Федька-каторжный убийцей, не проиграй его в свое время Верховенский в карты? Так что, мол, красота красотою, но любители красоты могут совершать и не весьма красивые поступки. Общечеловечности автор как бы ставит предел. Но в словах героя о роли красо­ты в жизни людей, без сомнения, есть и много верного. Ничто в мире не устоит после того, как из мира уйдет красота. Все пой­дет прахом. И никогда красота не бывает ниже сапогов. Сравне­ние же ее с топором Достоевский вообще считает неприличным.

Общечеловеческое, красота (а общечеловеческое в этом плане и есть красота) полезны. Красота полезна не на миг, не для кого-то, а надолго и для всех. Писатель считает, что «красота присуща всему здоровому, т. е. наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого. Она есть гармония; в ней залог успокоения; она воплощает человеку и человечеству его иде­алы» [1895, 9, 75 — 76].

Красота есть гармония. То есть то, к чему человек и челове­чество стремятся. Красота — успокоение. Можно, конечно, сказать, что Достоевский здесь призывает человека к спячке. Но это бу­дет ложное толкование. Вечно горящий Достоевский никогда не считал уснувшего (мыслью или совестью) идеалом. Но он видит, что безобразная, лишенная красоты действительность обращает жизнь человека в суету, в пустое, как у белки в колесе, движение. К успокоению от этой мишуры жизни и зовет Достоевский. Такое успокоение он сближает с красотой.

По Достоевскому, «красота всегда полезна». Ее действие трудно измерить. Действие топора дает результат сразу. Дейст­вие красоты — очень даже не сразу, и не видно — дает ли. Нетер­пеливые — к топору. Достоевский ждет. Он задает вопрос: кто из­мерил влияние на человека и человечество Илиады? Никто не из­мерил. А вдруг, говорит Достоевский, Илиада-то полезнее зову­щих непосредственно к активности произведений, причем полезнее и теперь, во времена переломные? Вдруг своей гармонией она ока­жет благотворное влияние на чью-то незаурядную душу, и душа эта отзовется действиями, общественно весьма значимыми?

Но неизмеримость, невозможность видеть результат сразу пре­ломляется у иных в убеждение об отсутствии самого результата. И вот уже тезис о «погремушках», о «побрякушках». Эстетичес­кое, красота — «побрякушка».

В противоположность этому Достоевский дает иное понимание роли эстетического. «Эстетика есть открытие прекрасных момен­тов в душе человеческой, самим человеком же для самосовершен­ствования» [ЛН, 83, 292]. Это тоже возможность изменений. Но изнутри, через себя, через личность. Отношение к «побрякушкам» у Достоевского серьезное. «Побрякушки» же тем полезны, что, по нашему мнению, мы связаны и исторической, и внутренней духов­ной нашей жизнью и с историческим прошедшим, и с общечеловечностью. Что ж делать? Без этого ведь незя; ведь это закон при­роды. Мы даже думаем, что чем более человек способен отклик­нуться на историческое и общечеловеческое, тем шире его приро­да, тем богаче его жизнь и тем способнее такой человек к про­грессу и развитию. Нельзя же так обстричь человека, что вот, де­скать, это твоя потребность, так вот нет же, не хочу, живи этак, а не так! И какие не представляйте резоны, — никто не послуша­ется» [1895, 9, 81].

Общечеловеческое в искусстве утверждается, исходя из тех посылок, согласно которым общество имеет историю и при всех перерывах постепенности развития ее сохраняет. Отрицание обще­человеческого базируется на изолированности от истории отдель­ных ее отрезков, на разрыве и несоединимости настоящего, прош­лого и будущего. Достоевский выступает против такого положе­ния, при котором «обстричь человека» или обстричь историю счи­тается явлением вполне нормальным. По Достоевскому, такое — аномалия.

Одно не совсем точно: «никто не послушается». История по­рою опровергает писателя. А может быть, и не опровергает. Ведь слушается-то не кто-то, а именно никто. Ставки на никто или ни­что Достоевский никогда не делал.

В одной из статей, выступая против «Русского вестника», До­стоевский заметил, что изящная литература полезнее политических отделов в журналах. «Я потому, впрочем, это думал, что всегда верил в силу гуманного, эстетически-выраженного впечатления. Впечатления мало-помалу накопляются, пробивают с развитием сердечную кору, проникают в самое сердце, в самую суть и фор мируют человеке. Слово, — слово великое дело! А к сформирован­ному погуманнее человеку получше привьются и всякие специаль­ности. ... Конечно, литература и все ее впечатления далеко не со­ставляют всего, но она способствует к составлению всего» [1930, 13, 191].

Достоевский понимает, что сама по себе литература не может из злодея сделать ангела, но она не делает из ангела злодея и в какой-то мере укрощает злодейство. Истинная литература.