Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Одно не совсем точно: «никто не послушается». История по­рою опровергает писателя. А может быть, и не опровергает. Ведь слушается-то не кто-то, а именно никто. Ставки на никто или ни­что Достоевский никогда не делал.

В одной из статей, выступая против «Русского вестника», До­стоевский заметил, что изящная литература полезнее политических отделов в журналах. «Я потому, впрочем, это думал, что всегда верил в силу гуманного, эстетически-выраженного впечатления. Впечатления мало-помалу накопляются, пробивают с развитием сердечную кору, проникают в самое сердце, в самую суть и фор мируют человеке. Слово, — слово великое дело! А к сформирован­ному погуманнее человеку получше привьются и всякие специаль­ности. ... Конечно, литература и все ее впечатления далеко не со­ставляют всего, но она способствует к составлению всего» [1930, 13, 191].

Достоевский понимает, что сама по себе литература не может из злодея сделать ангела, но она не делает из ангела злодея и в какой-то мере укрощает злодейство. Истинная литература.

Ближе к концу жизни Достоевский писал: «Направление, яр­лык портит автора. Добрые и полезные человечеству чувства, но тут решается, что такое добро и что полезно. Описание цветка с любовью к природе гораздо более заключает в себе гражданско­го чувства, чем обличение взяточников, ибо тут соприкосновение с природой, с любовью к природе. Кто не любит природу, тот не любит и человека. Тот не гражданин и т. д.» [ЛН, 83, 616]. И об­личать-то, по Достоевскому, можно по-разному. Прямое обличение не всегда действеннее опосредованного. Через вечное, общечело­веческое можно тоже прийти к социальному и не менее действен­но решить его. Замыкаясь в социальности, трудно подняться до вершин общечеловечности. Трудно по причине сужения кругозора, при котором общечеловеческое лежит где-то далеко за горизон­том. Трудно по нежеланию думать о чем-то выходящем за преде­лы повседневности, ибо узость кругозора привела и к переоценке человеческих ценностей. С уровня общечеловечности проще понять нижний слой бытия. Ибо здесь нужно лишь опуститься этажом ниже. А это всегда легче, чем подняться на этаж выше. И все, не­сущее в себе общечеловечность, поддерживается Достоевским, не забывающим ни на миг всю остроту социальных проблем.

Касаясь музыки, Достоевский писал: «По-моему, это тот же язык, но высказывающий то, что сознание еще не одолело (не рас­судочность, а все сознание), а следовательно) приносящий по­ложительную пользу» [П, 1, 343]. Музыка, несущая в себе лишь общечеловеческое, по Достоевскому, приносит «положительную пользу». В том числе и в аспекте социальности. Через человека, через влияние на его внутренний мир. Конечно, можно сказать, что в музыке есть что-то социальное. Не берусь судить категорично (плохо я понимаю музыку). Но, однако, замечу, что всякая трак­товка музыкального произведения (не имеющего текста) в соци­альном плане преломляется у меня как самая бесцеремонная вульгаризация, дальше которой идти уже некуда.

Достоевский высоко ценил злободневность художественного творчества. Но хотел видеть злободневность, органически увязан­ную с художественностью. Касаясь «Анны Карениной», он писал: «...я встретил в шестой части романа сцену, отвечающую настоя­щей «злобе дня» и, главное, явившуюся не намеренно, не тенден­циозно, а именно из самой художественной сущности романа» [1895, 11, 58].

При этом Достоевский рассматривает художника, затрагиваю­щего «злобу дня», не просто как комментатора, идущего позади «дня». Просто комментатор — не художник. Хотя явления такого комментаторства довольно нередки: «...начинают отчетливо заме­чать явления действительности, обращать внимание на их харак­терность и обрабатывать данный тип в искусстве уже тогда, когда большею частью он проходит и исчезает, вырождается в другой, сообразно с ходом эпохи и ее развития, так что всегда почти ста­рое подают нам на стол за новое. И сами верят тому, что это но­вое, а не преходящее. Впрочем, подобное замечание для нашего писателя-художника несколько тонко; пожалуй и не поймет. Но я все-таки выскажу, что только гениальный писатель, или уж очень сильный талант угадывает тип современно и подает его свое­временно; а ординарность только следует по его пятам, более или менее рабски, и работая по заготовленным уже шаблонам» [1895, 9,279].

Достоевский прав. Не каждый может видеть дальше других, не каждый способен даже подумать, что можно видеть дальше других. Но, это говорит лишь о том, что не каждый выступающий от имени искусства на деле имеет к нему отношение. Художник — не должность. Художник — творец.

Художник всегда индивидуален. Это элементарно. Но не для всех, однако, понятно. Иногда художников хотят сделать всех на одно лицо. А иные сами стремятся выглядеть похожими на других. Третьи всегда были безличностью и никогда не понимали, что мож­но быть иными. Но очень часто пишущие подлаживаются под общее мнение. И утверждается мысль, что в искусстве только так и мож­но.

По этому поводу Достоевский пишет: «Какая бурда понятий и предвзятых ощущений? В угоду общественному давлению, моло­дой поэт давит в себе натуральную потребность излиться в собст­венных образах, боится, что осудят за «праздное любопытство», давит, стирает образы, которые сами просятся из души его, остав­ляет их без развития и внимания и вытягивает из себя, с болезнен­ными судорогами, тему, удовлетворяющую общему мундирному, либеральному и социальному мнению. Какая, однако, ужасно про­стая и наивная ошибка, какая грубая ошибка!» [1895, 9, 259].

Художник не должен идти ни за кем. В том числе и за дейст­вительностью. Все явления, которые он затрагивает, необходимо окрасить в какой-то свой цвет. Индивидуальность, свой взгляд на действительность важнее для художника, чем накопление любых фактов действительности. Никакой самый богатый жизненный ма­териал не воплотится в высокохудожественное произведение, ес­ли этот материал не будет освещен авторским светом.

Так, разбирая уголовное дело Корниловой, Достоевский заме­чает, что это хороший сюжет для романистов. И тут же спохва­тывается: «А, впрочем, что ж я забыл старое правило: не в пред­мете дело, а в глазе: есть глаз — и предмет найдется, нет у вас глаза, слепы вы — и ни в коем предмете ничего не отыщете. О, глаз дело важное: что на иной глаз поэма, то на другой — куча...» [1895, 10, 343].

Поэтому Достоевский и мог на любом материале создать ху­дожественное произведение, что у него был свой глаз, свой подход, своя способность видеть незамеченное другими. Достоевский не по­нимал, как это художнику может недоставать материалов для творчества. Основной материал художника — он сам.