Ярость - Генри Каттнер

— Привет, милое личико. Ты почему не с другими детьми?

— О, я устала, — ответила Джейн. Она не переставала думать об Эмилии. Прошел почти час с тех пор, как…

— Я в твоем возрасте никогда не уставала, — сказала тетя Гертруда. — Ну-ка, посмотри на меня. Три дня, и еще этот ужасный человек… Мы, я тебе говорила…

Голоса понизились.

Джейн следила за тем, как худые пальцы тети Бетти методично цеплялись крючком за шелк.

— Это не дом, а просто морг какой-то, — сказала тетя Гертруда. — Да что с вами со всеми случилось? Кто умер?

— Все дело в воздухе, — отозвалась тетя Бетти. — Здесь слишком жарко — круглый год.

— Если бы тебе пришлось поиграть зимой в Рочестере, Бетти, моя девочка, ты бы радовалась теплому климату. Но все равно, дело не в этом. Я чувствую себя так, будто стою на сцене после поднятия занавеса.

— Это все твои фантазии, — сказала ей мать.

— Духи, — сказала тетя Гертруда.

Она замолчала. Бабушка Китон внимательно посмотрела на Джейн.

— Подойди ко мне, малышка, — сказала она.

Мягкие, уютные колени, державшие на себе стольких детей. Джейн окунулась в это надежное тепло и попыталась забыть обо всем, оставить все заботы бабушке Китон. Но ничего не вышло. Что-то не так было в доме, и тяжелые волны чего-то неверного и ненужного исходили от источника тревоги, находившегося совсем рядом.

Неправильный дядя. Голод и алчность, требующие пищи. Близость кровавого мяса дразнила его, когда он лежал в укрытии в своем страшном гнезде, где-то там, где-то в другом мире, в том удивительном месте, куда отправились дети.

Он притаился там в ожидании еды, и он был здесь пустой, алчный, готовый сунуться в водоворот голода.

Он был двойственным дядей, замаскированным, но ужасно понятным.

Джейн закрыла глаза и теснее прижалась к плечу бабушки Китон.

Тетя Гертруда болтала странно-напряженным" голосом, как будто ее смущало присутствие чужого под обычной внешней оболочкой, и это неосознанно пугало ее.

— Через пару дней у меня премьера в Санта-Барбаре, — говорила она. — Я… Да что же такое с этим домом, в конце концов? Я сегодня нервная, как кошка! Так вот, я хочу, чтобы вы все приехали на первое представление. Это музыкальная комедия. Меня повысили.

— Я видела "Принца Нильсена" раньше, — сказала бабушка Китон.

— Но не со мной же. Я уже забронировала комнаты в отеле. Ребятишки тоже поедут. Хочешь посмотреть, как играет твоя тетя, Джейн?

Джейн кивнула из-за бабушкиного плеча.

— Тетя, — внезапно сказала Джейн, — ты всех дядей видишь?

— Конечно.

— Всех-всех? Дядю Джеймса, дядю Берта, дядю Симона и дядю Лью?

— Всю компанию. А в чем дело?

— Это я просто так спросила.

"Значит, тетя Гертруда тоже не заметила неправильного дядю. Она не слишком наблюдательна", — подумала Джейн.

— А вот ребятишек я не вижу. Если они не поторопятся, то они не получат подарков, которые я им привезла. Ни за что не догадаешься, что у меня для тебя есть, Дженни.

Но даже эти многообещающие слова едва достигли ушей Джейн. Ибо внезапно напряжение в воздухе разрядилось. Неверный дядя, мгновение назад бывший эпицентром голода, стал теперь эпицентром экстаза.

Где-то каким-то образом последний Руггедо был накормлен. Где-то каким-то образом другая половина двойного дяди пожирала кровавую пищу.

Джейн больше не была на коленях у бабушки Китон. В это мгновение она каким-то непостижимым образом оказалась очень близко от других детей, стоящих, должно быть, возле вращающегося фокуса тьмы. Она почти ощущала их присутствие, почти касалась их рукой.

Потом темнота содрогнулась, и крошечные огоньки соединились в одно свечение, и в сознании ее закружились невозможные воспоминания. Она была совсем рядом с НИМ. А он был безопасным, когда его кормили. Он не руководил своими мыслями, они лились бесформенные, как у животного, и наполняли темноту. Мысли о красной еде и других временах и местах, где такую же красную еду протягивали ему другие руки.

Неслыханно. Воспоминания не касались Земли, они не касались этого времени и пространства. Он много путешествовал, этот Руггедо, и под многими личинами. Он вспоминал теперь, в потоке бесформенного расщепления, он вспоминал, как разрывал меховые бока, пищавшие под его пальцами, вспоминал поток горячей красной жидкости, струившейся сквозь эти шкурки.

Ничего подобного Джейн не могла раньше даже вообразить.

Он вспоминал огромный двор, мощеный чем-то странным, и что-то яркое в цепях, в центре двора, и кольцо наблюдающих глаз, когда он вышел и направился к жертве.

Когда он вырывал свою долю из гладких боков, цепь клад-кала в такт его жевавшему рту.

Джейн попыталась закрыть глаза и не смотреть. Но видела она не глазами. Она испытывала чувство стыда и легкого отвращения, ибо тоже присутствовала на этом пиршестве, вместе с Руггедо, ощущая сладкий вкус красного вещества, и луч экстаза пронзил ее голову так же, как и его.

— Вот и ребятишки идут, — донесся откуда-то издалека голос тети Гертруды.

Вначале Джейн не понимала смысла ее слов, потом поняла, и вдруг она снова ощутила мягкость бабушки Китон, снова очутилась в знакомой обстановке.

— Не стадо ли слонов мчится по лестнице? — говорила тетя Гертруда.

Они бежали. Теперь и Джейн слышала их.

Собственно, они создавали гораздо меньше шума, чем обычно. На полпути они замедлили бег, и до слуха Джейн донесся взрыв голосов.

Дети вошли. Беатрис была немного бледной, Эмилия — розовой, с припухшими глазами, Чарльз что-то взволнованно бормотал, но у Бобби, самого младшего, вид был угрюмый и скучный. При виде тети Гертруды их оживление удвоилось, хотя Беатрис обменялась с Джейн быстрыми значительными взглядами.

Шум, возгласы, приветствия. Вернулись дяди. Началось обсуждение поездки в Санта-Барбару, но напряженное это веселье каким-то образом разбивалось о тяжелое молчание.

Ни один из взрослых не оглядывался, но всех томило тяжелое предчувствие.

Только дети — и даже тетя Гертруда не примыкала к их числу — сознавали полную ПУСТОТУ неверного дяди — ленивого, вялого, полубессознательного существа. Внешне он имел убедительный человеческий облик, как будто никогда не сосредоточивал свой голод под этой крышей, никогда не позволял своим мыслям крутиться в сознании детей, никогда не вспоминал о красных, влажных празднествах, происходивших в другие времена и в других местах.

Теперь он испытывал чувство насыщения. Переваривая, он стал излучать медленные дремотные волны, и все взрослые зевали и удивлялись этому. Но даже теперь он был пустым, ненастоящим. Чувство, что он здесь никто, не покидало маленькие, острые, во все проникающие сознания, которые видели его таким, каков он был.