Моё лучшее стихотворение - Сборник Сборник

1944

Булат Окуджава

«Надежда, я вернусь тогда…»

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач   отбой сыграет,когда трубу к губам приблизит и острый   локоть отведет.Надежда, я останусь цел: не для меня земля   сырая,а для меня — твои тревоги и добрый мир   твоих забот.Но если целый век пройдет и ты надеяться   устанешь,Надежда, если надо мною смерть развернет   свои крыла,ты прикажи, пускай тогда трубач израненный   привстанет,чтобы последняя граната меня прикончить   не смогла.Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься   не удастся,какое новое сраженье ни покачнуло б шар   земной,я все равно паду на той, на той далекой,   на Гражданской,и комиссары в пыльных шлемах склонятся   молча надо мной.

1959

Сергей Островой

Январь

И всё, как в фельетонах Эренбурга…Угрюмые аллеи Бишофсбурга,

На вывесках, у маленькой лавчонки,Два ангела присели на бочонки,

Им холодно. Их некому жалеть.Но ангелы не могут улететь.

А снег летит… Он забивает окна.Январь прядёт колючие волокна.

И медленно окутывает тьмаБезлюдные кварталы и дома.

Войдем с тобой в пустынные квартиры.Навытяжку в шкафах стоят мундиры.

Огромные, невиданной породы,Стоят благополучные комоды.

И пухлые, багровые периныГрозят тебе, как горные лавины.

Хозяев нет. Хозяева в дороге.Потерян чей-то перстень на пороге.

Стоит в шкафу бордоское вино,О Франции задумалось оно.

А на столе норвежские сардины,Голландский сыр, из Греции маслины,

И белый холст из милой мне Полтавы,Где так грустны осенние дубравы.

Все здесь сошлось. Все встало на видуВ том роковом для Пруссии году.

Она горит и мечется в огне.Вот рухнул дом. Вот копоть на стене.

И страхового общества медали —Зачем-то врут, что дом застраховали!

1945

Лев Ошанин

Зоя Павловна

Все уже в конторе этой новойЗнают, что над ней шутить нельзя,Что у Зои Павловны СтрельцовойТихие и грустные глаза.Серенькое платье в полдень летний,Серенькая кофточка зимой…Все старается понезаметней,Все молчком, сутулясь, стороной.Словно все, что в жизни ей осталось, —Тоненько поскрипывать пером.Словно села здесь и попрощаласьС тем, что в жизни радостью зовем.А сегодня…   Нет, на самом деле,Что случилось?   Плавен взмах руки.Щеки у нее порозовелиИ в глазах мелькнули огоньки.Что случилось?   Просто к ним в контору,На плечах неся веселый снег,По пути зашел Иван Егорыч —Мало ей знакомый человек.Оказалось, что улыбкой можноВ женском сердце вдруг разрушить мир.Для чего же так неосторожноТы ей улыбнулся, бригадир?Угадал в ней что-нибудь такое,Что закрыто для других людей?Или, полный радостью другою,Невзначай ты подшутил над ней?

А она могла бы быть красивой,Только надо посмелей глядеть,Не бежать от радости пугливо,Понарядней кофточку надеть.И была-то Зоя не такой.Вспомним юность над родной рекой.Зоя, зайка, заинька, зайчонок!Был ли кто звончей среди девчонок!Счастье пело над лесистой КамойВ сочных травах, в блеске снеговом,Закружило и помчало замужВ солнечном году сороковом.Как ловил он каждый взгляд невесты,Как хмелел от робких ласк жены.Вася, Вася…   Он погиб под БрестомХмурым летом в первый год войны.Девочка еще наполовину,Вся любовью полная живой,В девятнадцать, в час рожденья сына,Матерью ты стала и вдовой.Так сломалась песня с полуслова.Сколько вас —   огнем обожжена —Чуть не сразу из невест во вдовыЗаписала горькая война!В комнате, где все о нем шептало,Сколько Зоя плакала сначала,Недоцеловав, недолюбив.Сколько лет, по-прежнему влюбленной,Все ждала, не веря почтальону,Все хранила думку, что он жив.А когда однажды на закатеПоняла, что больше ждать нельзя, —Смастерила серенькое платье,Потушила карие глаза.А сынок растет, как ясень.     МожноВ материнстве обрести свой мир.Для чего же так неосторожноТы ей улыбнулся, бригадир?

А быть может, угадаешь ты,Что не встретишь сердца ты заветней.До ее высокой красотыДалеко иной двадцатилетней.

1954

Николай Панов

Князь Хабибулла

Повсюду его называли «князь».Так звали торговцы его на рынке.Хозяйки, в оконный пролет склонясь,Его окликали так по старинке.Когда обходил он с мешком дворыВ кургузой шинели зимой и летом,Веселые полчища детворыЗа ним, насмехаясь, бежали следом.Ребята дразнили: — Шурум-бурум! —Но петь продолжал низкорослый Будда:— Одежду берум, барахло берум…—Среди городского густого гуда.

Встает над плитойМаслянистый чад…Купаются в мыльных корытах руки…Пять женщин под примусный гуд кричат…И вынесены на продажу брюки.Презреньем присутствующих облит(Презрение вписано в цифру платы!),Он нюхает пятна, сукно скоблит,На свет он рассматривает заплаты.Униженно ласков, нахально груб,Глухой и к насмешкам и к оскорбленьям,Часами торгуется он за рубль —Со страстью, с отчаяньем, с озлобленьем.И снова, на плечи взвалив мешок,За месяцем однообразный месяцОн нес нищету азиатских щекПо дебрям толкучек и черных лестниц.

С рассвета до вечера,В дождь и в грязь,На лестницах тощий татарин брезжил,Но в окнах всё реже кричали: «Князь!»,Старье выносили ему всё реже.Под грузом мешка, узкоплеч и мал,С голодными, сумрачными глазами,Он жизни жестокой не понимал —Татарский подросток из-под Казани.Что видел он в жизни?Отец и дедРаботу одну ему завещали:— Ты хочешь быть сыт, хочешь быть одет —Ходи по квартирам, торгуй вещами… —Он был все костлявей и голодней,Он плакал, он стягивал туже пояс.И бросил мешок свой в один из днейИ сел без билета в уральский поезд.

А плыл над Союзом тридцатый год,И шла в перековку за местностью местность.Снимался с насиженных гнезд народС вещами и с семьями — в неизвестность.Корзины, ребята, с едой кульки,Махорочный запах, крутой и стойкий…Спасают имущество кулаки,Колхозники едут на новостройки…Из дымного мрака летят огни,На полках трясутся тела тугие.От прежнего счастья бегут одни,За будущим счастьем спешат другие.На поиски счастья, отчизны второйОни завербованы ехать скопом…И «князь» нанялся на МагнитостройВ бригаду татарскую землекопом.

Представьте огромный степной простор —Ветристый простор без травы и леса.Три облачных конуса рыжих гор,Природой сработанных из железа.Бесцветное пламя прямых лучей,Которые летом невыносимы…По высохшим глинам — реки ручей…И полные вьюгЛедяные зимы.

Какая суровая жизнь была!Как, бросив лопату, кидался наземьЖарой оглушенный Хабибулла,Которого люди прозвали «князем»!Какой замороженный ветер дул!Как двое одним полушубком грелись,Когда под строительный звон и гулНа шпалы ложился за рельсом рельс.

Как их агитировал хитрый врагСловами змеиного жала тоньше,Когда заливало дождем барак,В котором он спал — молодой бетонщик.Но как ликовал он, как был он горд,Забыв про нехватки и неполадки,Когда удалось им побить рекорд —Труднейший рекорд по бетонной кладке!Как он про геройство узнал, про честь,Как сел за букварь в керосинном свете…И как он сумел по складам прочестьФамилию собственнуюВ газете!

И встали в пустыне за домом дом,И вырос мартеновский цех — огромен —Над рельсами, над заводским прудом,Под башнями трех исполинских домен.

Погодка за окнами хороша!Сегодня металл выдавали рано.Громаду пылающего ковшаХватают два согнутых пальца крана.Внизу поездов бесконечных бег,Солнцеподобные блещут печи.Спокойный, уверенный человекНад цехом стоит, напрягая плечи.Косоворотка на нем бела…Прорезали лоб две крутых морщины…Металл разливает ХабибуллаОгромной и цепкой рукой машины.И ярок коричневых скул оскал,Сутулость исчезла его былая.— Я книжки читал, я цемент таскал.Магнитогорец — Хабибулла я! —Но сменит улыбку стыда смешок,И тускло зардеются оба уха.Тогда вспоминает он свой мешок,Свои путешествия в дебрях кухонь,Тогда вспоминает он те года,Которые липли, как комья грязи…Теперь никогда, никогда, никогдаЕго обозвать не посмеют «князем»!Его, кто попал в переплав к трудуИ выплавлен грамотным и здоровым.

За цехом мартеновским рвут руду,И домны ревут океанским ревом.

1932