Зеленый дом - Теодор Крамер

взрывая ночную жару,

за духами злыми гонясь по пятам,

сородичей клича к костру.

Так дождь барабанит впотьмах по стеклу

и листья с размаху разит,

так пальцами некто стучит по столу

и гибелью миру грозит,

гремит барабан, ежечасно знобя

того, кто в бездумном пылу

в Ничто увлекает других и себя,

твердя барабанам хвалу.

ХВАЛА ОТЧАЯНЬЮ

Отчаянье, остаток

надежды бедняка!

Миг промедленья краток,

а цель - недалека:

негоже обессилеть,

не довершив труда:

веревку взять, намылить

и прянуть в никуда.

Ты - всех недостоверней

средь образов земли:

ты носишь имя зерни,

ножа, вина, петли,

страданий вереница,

соблазнов череда

ты - сумрачный возница,

везущий в никуда.

Кто пал в твои объятья

уже не одинок.

Тебя в себе утрать я

я б дольше жить не смог.

Побудь со мной до срока,

дай добрести туда,

где встану я пред око

Последнего Суда.

КОНЕЦ ЛЕТА

По стеклам ливень барабанит,

последний флокс отцвел в саду.

Я все еще бываю занят

пишу, работаю и жду.

Пусть кровь порядком поостыла,

пусть немощей не перечесть

благодарю за все, что было,

благодарю за все, что есть.

До щепки вымокла округа;

пусты скамейки; вдалеке

под рваным тентом спит пьянчуга,

девчушка возится в песке.

Переживаю виновато

а в чем виновен я - Бог весть

и тот потоп, что был когда-то,

и тот потоп, что ныне есть.

По стеклам ливень барабанит,

внахлест, настырный и тугой;

но прежде, чем меня не станет,

я сочиню стишок-другой.

Хоть жизнь меня не обделила,

но не успела надоесть:

благодарю за все, что было,

благодарю за все, что есть.

x x x

Насущное дело: хочу, не хочу

пора показаться зубному врачу:

пускай бормашина с жужжанием грозным

пройдется по дуплам моим кариозным;

хотя пациент и в холодном поту

зато чистота и порядок во рту.

Насущное дело: хочу, не хочу

дойти до портного часок улучу:

на брюках потертых не держатся складки,

опять же и старый пиджак не в порядке:

недешево, да и с примеркой возня

зато же и будет костюм у меня.

Насущное дело: хочу, не хочу

над письмами вечер-другой проторчу;

какое - в охотку, какое - не в жилу,

однако отвечу за все через силу,

утешу, кого и насколько смогу:

приятно - нигде не остаться в долгу.

Насущное дело: хочу, не хочу

но годы загасят меня, как свечу,

порядок вещей, неуместна досада,

еще по обычаю разве что надо

поплакаться: доктор, мол, больно, беда

и сердце счастливо замрет навсегда.

О ГОРЕЧИ

Когда вино лакается беспроко,

ни горла, ни души не горяча,

и ты устал, и утро недалеко

тогда спасает склянка тирлича.

В нем горечи пронзительная злоба,

он оживляет, ибо ядовит:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит.

Когда, на женщин глядя, ты не в духе,

и не настроен искушать судьбу

переночуй у распоследней шлюхи,

накрашенной, как мумия в гробу.

К утру подохнуть впору от озноба,

и от клопов - хоть зареви навзрыд:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит.

Когда перед природой ты бессилен,

и путь лежит в безвестье и туман

под вечер забреди в квартал дубилен

и загляни в загаженный шалман.

Обсиженная мухами трущоба,

зловоние и нищий реквизит:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит.

О ПРЕБЫВАНИИ ОДИН НА ОДИН

С каждым однажды такое случается: вдруг

вещи как вещи внезапно исчезнут вокруг.

Выпав из времени, все позабыв, как во сне,

ты застываешь, с мгновением наедине.

Наедине с перелеском, с тропинкой косой,

с житом и куколем, сеном и старой косой,

с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару,

с пылью, клубящейся на придорожном ветру.

С волосом конским, что прет из обивки, шурша,

с пьяницей, что до получки засел без гроша,

с водкой в трактире, едва только шкалик почат,

с пепельницей, из которой окурки торчат.

К злу и добру в равной мере становишься глух,

ты - и волнующий шум, и внимающий слух.

Пусть через годы, но это придет из глубин:

знай же тогда - ты со мною один на один.

ТРИ ПАРЕНЬКА

Мы трое - голодные, мы - оборванцы,

конечно, почтенный судья!

Один - от папаши сбежал, от пощечин,

другой же - чахоткой измаялся очень,

а третий опух, - это я.

Конечно, конечно, еще раз подробно:

мы прятались за валуны,

девчонка по гравию шла и похожа

была бы на лань, каб не дряблая кожа,

а темя-то вши, колтуны.

Так сладко брела она сквозь забытье;

ну, тут мы, понятно, поймали ее,

смеркалось, темнело;

мы справили дело,

а слезы... ну, будто она не хотела!..

Какая-то птица затенькала тонко,

порой, как монетки, звенела щебенка,

а так - тишина,

одна тишина,

как будто и жизнь-то уже не нужна.

На рану ее мы пустили рубашки;

поймают - мы знали - не будет поблажки.

Вот весь мой рассказ...

О свет моих глаз,

о девочка, разве болит и сейчас?

Почтенный судья, все же сделай поблажку,

скорее всех нас упеки в каталажку,

там вечный мороз,

а если всерьез

так лучше не помнить ни мира, ни слез.

ВЫСЫЛКА

Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,

не регистрирована, без пальто, без чулок,

в номере ночью с приезжим застигнута, вместе

с тем, что при ней оказался пустой кошелек.

Б*рбару Хлум осмотрели в участке, где вскоре

с ней комиссар побеседовал начистоту

и, по причине отсутствия признаков хвори,

выслал виновную за городскую черту.

Мелкий чиновник ее проводил до окраин

и возвратился в управу, где ждали дела.

Б*рбару Хлум приютил деревенский хозяин,

все же для жатвы она слабовата была.

Б*рбара Хлум, невзирая на страх и усталость,

стала по улицам снова бродить дотемна,

на остановках трамвайных подолгу топталась,

очень боялась и очень была голодна.

Вечер пришел, простираясь над всем околотком,

пахла трава на газонах плохим коньяком,

Б*рбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам,

снова в родное кафе проскользнула тайком.

Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,

выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье,

сопротивленья не выказала при аресте,

что и отмечено было в судебном досье.

МАРТА ФЕРБЕР

Марту Фербер стали гнать с панели

вышла, мол, в тираж, - и потому

нанялась она, чтоб быть при деле,

экономкой в местную тюрьму.

Заключенные топтались тупо

в камерах, и слышен этот звук

был внизу, на кухне, где для супа

Марта Фербер нарезала лук.

Марта Фербер вдоволь надышалась

смрада, что из всех отдушин тек,

смешивая тошноту и жалость,

дух опилок, пот немытых ног.

В глубину крысиного подвала

лазила с отравленным куском;

суп, что коменданту подавала,

скупо заправляла мышьяком.

Марта Фербер дождалась, что рвотой

комендант зашелся; разнесла

рашпили по камерам: работай,

распили решетку - все дела.

Первый же, еще не веря фарту,

оттолкнул ее, да наутек,

все, сбегая, костерили Марту,

а последний сбил кухарку с ног.

Марта Фербер с пола встать пыталась;

воздух горек сделался и сух.

Вспыхнул свет, прихлынула усталость,

сквозняком ушел тюремный дух.

И на скатерть в ядовитой рвоте

лишь успела искоса взглянуть,

прежде, чем в своей почуять плоти

рашпиль, грубо распоровший грудь.

О ВЕЛИКОЙ ГИБЕЛИ СОСНОВЫХ ЛЕСОВ ВОЗЛЕ ВИТШАУ

Ранним утром объявились в хвойных чащах

ненасытные чужие мотыльки.

Туча полчищ, беспокойно шебуршащих,

черным снегом облепила сосняки.

Крыльца черные топорща, словно рясу,

грызли ветви до подкорья, вполсыта,

от въедающихся жвал не стало спасу,

и на хвою наползала краснота.

Даже ветер перед ними был бессилен,

цепи гусениц свивались в пояса,

дятлы яростно стучали, ухал филин

умирали обреченные леса.

В дымке осени от комлей и до сучьев

разносился гул, протяжный и глухой,

дерева, сухие ветви скорбно скрючив,

ждали только, чтоб рассыпаться трухой.

Чернорясники в оцепененье сонном

прекращали класть яички под кору,

отползали по чешуйкам к лысым кронам,

замирали, коченея на ветру.

И, наполня воздух запахом погостным,

подыхали без жратвы, всю осень тек

на смерзающийся грунт по голым соснам

черной патокой гнилой и липкий сок.

ГОРБУН

Жил калека в мансарде с косым потолком;

сыро, холодно - все не беда.

Пансиона хватало на хлеб с табаком,

так что он не ходил никуда.

Но двоих шантажистов попрешь ли взашей,