Зеленый дом - Теодор Крамер

Пора заняться саженцами слив.

Да будет мир неслыханно счастлив,

таков, каким вовек не видан встарь:

никто не раб, и каждый господарь.

12.5.1945

ПОГИБШИЙ В ЗЕЛАНДИИ

В бескормицу, в самое злое бесхлебье,

не вовремя гибнуть надумал, отец.

Разграбило ферму чужое отребье,

зарезали немцы последних овец.

Плотину взорвали они торопливо,

когда отступали. И невдалеке,

где польдер открылся на время отлива,

твой труп отыскался в соленом песке.

Отец, мы тебя между илистых склонов

тихонько зарыли в предутренний час,

но стопка твоих продуктовых талонов

в наследство еще оставалась у нас:

и чашечку риса, и сыр, и горбушку

делили мы поровну, на три куска,

Мы на ночь стелили тебе раскладушку,

мы дверь запирали на оба замка.

Отец, под кустом бузины у плотины

ты горькую трапезу благослови:

ты жизнь даровал нам в былые годины

и, мертвый, даруешь нам крохи любви.

Три вечных свечи мы поставим в соборе,

чтоб люди забыть никогда не могли

о том, как враждебное хлынуло море

в родные пределы зеландской земли.

2.6.1945

СТАРАЯ ПАРА В ВЕНСКОМ ЛЕСУ

С тех пор, как бомбы градом с неба валят,

мы приучились вверх смотреть, - и вот

мы вдруг поймем, что синевою залит

безоблачный осенний небосвод.

Мы рухлядь "зимней помощи" наденем

подачки с оккупантского плеча,

и побродить часок в лесу осеннем

пойдем тихонько, ноги волоча.

Нам сыновья, что под Москвою пали,

писали, что костерик до поры

им разрешалось ночью, на привале,

поддерживать кусочками коры;

но вздумалось начальственным придирам,

что для солдат уместней темнота

лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром

да чай из земляничного листа.

А двое стариков в далекой Вене

ничком ложатся в палую листву,

когда над ними пробегают тени

машин, перечеркнувших синеву;

и, встать не смея с прелого покрова,

мы ждем, когда же кончится налет

как все, над кем трава взойти готова,

о ком никто не вспомнит через год.

14.10.1943

РЕКВИЕМ ПО ОДНОМУ ФАШИСТУ*

Ты был из лучших, знаю, в этом сброде,

и смерть твоя вдвойне печальна мне;

ты радовался солнцу и свободе,

как я, любил шататься по стране,

мне говорили, ты гнушался лязгом

той зауми, что вызвала войну,

наперекор велеречивым дрязгам

ты верил только в жизнь, в нее одну.

Зачем ты встал с обманутыми рядом

на безнадежном марше в никуда

и в смерть позорным прошагал парадом?

И вот лежишь, сраженный в день суда.

Убить тебя - едва ли не отрада;

ни у кого из нас терпенья нет

дорогу разъяснять заблудшим стада

и я за смерть твою держу ответ.

Пишу, исполнен чувств неизрекомых,

и поминаю нынче ввечеру

тебя медовым запахом черемух.

и пением цикады на ветру.

вовек да не забудется позор твой,

о сгинувший в неправедной борьбе,

ты славе жизни да послужишь, мертвый,

мой бедный брат, я плачу о тебе.

--------

*Стихотворение посвящено памяти Йозефа Вайнхебера (1892-1945), покончившего с собой при вступлении советских войск в Австрию. Его же памяти посвящено стихотворение Альфреда Маргул-Шпербера ("Звезда в вине" (см. соотв. стр. в "Вечном слушателе") - таким образом, по меньшей мере два выдающихся немецких поэта, оба - этнические евреи, почтили память Вайнхебера, в последние годы жизни примкнувшего к нацизму.

x x x

Когда вернусь я в мой зеленый дом,

что ждет меня с терпеньем и стыдом,

я там на стол собрать хочу давно

орехи, хлеб и терпкое вино.

Любимая, на трапезу приди,

и ту, другую, тоже приведи,

придите все - все будет прощено,

пусть нас помирит терпкое вино.

И ты приди, кто в чуждой стороне

так дорог нынче оказался мне,

придите, - мне без вас не суждено

разлить по кружкам терпкое вино.

Цветите же, когда придет весна,

акация, каштан и бузина,

ломитесь ветками ко мне в окно

и осыпайтесь в терпкое вино.

Так соберитесь же в моем дому

все те, кто дорог сердцу моему,

мы будем петь, о чем - не все ль равно

в дому, где ждет нас терпкое вино.

14.4.1944

ВОЗВРАЩЕНИЕ БУРГЕНЛАНДЦА

1. СЫН БУРГЕНЛАНДЦА

Весь сельдерей повыдерган из грядок,

уложена вся пшенка за варок,

у матери давно везде порядок,

в похлебке тоже третий день жирок.

Туманами подернуты закаты...

Пора уж, батя, и тебе до хаты.

Я жду тебя, - уж я укараулю,

хотя свободной ни минутки нет;

я всю собрал картошку и цибулю,

дрова переколол в поленья дед

мать на табак не разрешила траты...

Пора уж, батя, и тебе до хаты.

Она козу пасет на дальних кручах,

одна в залог уходит далеко,

там много трав, целебных и пахучих;

на кухне выкипает молоко,

и сумерки уж больно длинноваты...

Пора уж, батя, и тебе до хаты.

На помидоры - урожай особый,

и шильхер тоже очень удался,

но сливовицу нашу ты не пробуй,

пусть даже мать пожарит к ней гуся:

в ней порошок, - но мы не виноваты...

Ты, батя, приходи скорей до хаты.

2. ОТЕЦ БУРГЕНЛАНДЦА

Померзла помидорная рассада,

по грядкам видно: на носу зима.

Осенний шильхер выспел то, что надо,

и пшенкою забиты закрома.

Поленницы пусть шатки, да не валки,

на юг убраться птицам невтерпеж

когда ж услышу стук дорожной палки,

когда ж, сынок, из города придешь?

Никто меня не кормит до отвала,

и я желудком очень нездоров;

твоя жена мне денег не давала,

наколотых ей вечно мало дров,

чтоб все понять - не нужно и смекалки;

а стук часов ночами так похож

на долгожданный стук дорожной палки,

когда ж, сынок, из города придешь?

Она сама гоняет коз к разлогу,

и сына к плавням шлет за тростником,

корсет натянет, выйдет на дорогу

и долго вдаль глядит, как под хмельком,

но сливовицу ты из рук нахалки

не пей, не то подохнешь ни за грош...

Когда ж услышу стук дорожной палки,

когда ж, сынок, из города придешь?

3. ЖЕНА БУРГЕНЛАНДЦА

Посохли флоксы, выспел шильхер славно,

вся кукуруза сложена в сарай,

на грядках нет работы и подавно,

а гуси улетают в южный край,

я сею мак, мне временами худо,

тогда иду под вечер за порог

когда ж моя окончится причуда,

когда же ты вернешься, муженек?

Запасец дров твоим отцом наколот,

он вообще-то целый день в дому,

на хвори жалуется и на голод:

не буду резать курицу ему

назло, - он все бурчит, бурчит, зануда,

что про меня, мол, все ему вдомек

когда ж моя окончится причуда,

когда же ты вернешься, муженек?

Коль ты прибавишь малость к тем деньжонкам,

что я с продажи сливок берегу

то сможем мы разжиться поросенком,

я мак давно готовлю к пирогу;

а так - узнать кому, да и откуда,

не здешний он, тот возчик-паренек...

Когда ж моя окончится причуда,

когда же ты вернешься, муженек?

4. БУРГЕНЛАНДЕЦ ИДЕТ ДОМОЙ

На палке трясется котомка,

дойти б уж домой поскорей.

На лужицах льдистая кромка,

повыдерган весь сельдерей,

и, радуясь каждой примете,

шагаю, маленько спеша:

зарежу козу на подклети,

у плавней возьму камыша.

Папаше несу, старикану,

табак, и еще ветчину,

сынишке игрушку достану,

уважу, понятно, жену:

забудем о прожитом лете,

ужо натомилась душа!

Зарежем козу на подклети,

у плавней возьмем камыша.

Готова ли каша из пшенки?

Довольно ли в печке огня?

Семь месяцев в дальней сторонке

мгновеньем прошли для меня.

Никто ни за что не в ответе,

да можно ли жить, не греша

не резать козу на подклети,

у плавней не брать камыша?

ПОГРЕБОК

Субботний зной, не торопясь, отхлынул,

восходят звезды и ласкают глаз.

Кирпичник кружку в горло опрокинул,

и за другою тянется сейчас.

Домой плетется стадо; сколько денег

принес - истрать уж все, да не мусоль:

прогнили доски стенок и ступенек,

но под окном цветет желтофиоль.

Нет росписей на балке потолочной

оттуда колбаса глядит, с крюка.

Тут зашибает брынзу дух чесночный,

тут красный перец - радость языка.

Сюда идут в любой из деревенек

бобыль, поденщик и другая голь.

Прогнили доски стенок и ступенек,

но под окном цветет желтофиоль.

Еще домой идти, пожалуй, рано,

еще по кружке можно взять вполне.

Летит веселый грохот с кегельбана,

хочу сыграть, - подай-ка шар и мне!

Есть погребок в любой из деревенек,

везде табачный дым вонюч, как смоль

прогнили доски стенок и ступенек,

но под окном цветет желтофиоль.

ПЕСНЯ ПОД ОСЕННИМ ДОЖДЕМ

Я песню пою, ибо люди поют

под шуршащим осенним дождем;

стелите солому и прячьтесь в уют

под шуршащим осенним дождем.

Ничто так не горько, не грустно для слуха,