Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я тебе сейчас в переносину дам и ты такой убеждённый станешь…
Задов встал и, подавшись вперёд, заревел:
– Ты чуток забылся, что ли, а, поэт? Тут тебе не московский салон. Тут контрразведка анархо-коммунистической армии. Чуешь разницу? Отсюда чаще людей вперёд ногами выносят, чем они на своих двоих выходят…
– Ты не ори! Не в охранке! Или оттуда замашки? А?
Задов в мгновение потемнел лицом, потянул из кобуры револьвер.
– Под крест тебя, сука.
– О! – заорал при виде пистолета Сенин. – Да ты смелый! Безоружного порешить, вот ты орёл! Как в ЧК или у Деникина в подвале. Давай!
Он хотел рвануть на груди рубаху, но не пустили связанные руки.
– Давай! Стреляй поэта! Смелей, давай! Ну!..
С протяжным скрипом, открылась дверь, вошёл Номах.
– Что за шум, а драки нет?
– Да какая драка, Нестор!.. Тут не драться, стрелять надо.
– Так стреляй.
Сенин напряжённо разглядывал Номаха, человека о котором говорила вся Россия.
Номах сел на лавку у стены.
– Давай, стреляй, – подбодрил он Задова.
Тот сунул пистолет в кобуру, со злобой посмотрел на Сенина.
– Приехал вот. Поэт, говорит.
– Ну, приехал… Ну, поэт… Тебе, Лев, что с того? Ты контрразведка. Увидел врага, бей.
– Да в том-то и дело, Нестор. Вдруг, он и вправду поэт?
Сенин, нервничая, оглядел обоих. Те разговаривали так, словно кроме них здесь больше никого не было.
– Так и что же, что поэт? И я по молодости стихи писал. В тюрьме, когда мне смертную казнь в последний момент тюрьмой заменили. Жалеют сейчас, поди, но сделанного не воротишь. Так что, будешь стрелять, Лев?
– Нет, – остывая, сказал тот. – Хочешь, сам стреляй.
Задов нахмурился и отвернулся.
Номах пожал плечами.
– Поэт? – спросил он Сенина. – Правда, поэт?
– Да.
– Прочти что-нибудь. Только своё.
Сенин встал, выпрямился и, чуть помедлив, начал:
Если волк на звезду завыл,Значит, небо тучами изглодано.Рваные животы кобыл,Черные паруса воронов.Не просунет когтей лазурьИз пургового кашля-смрада;Облетает под ржанье бурьЧерепов златохвойный сад.Слышите ль? Слышите звонкий стук?Это грабли зари по пущам.Веслами отрубленных рукВы гребетесь в страну грядущего…
Теперь уже Номах стал вглядываться в лицо этого незнакомого ему человека.
Руки его непроизвольно сжались в кулаки. Он слушал, не отрываясь, до самого конца стихотворения.
– Про «вёсла отрубленных рук», это ты о большевиках, что ли?
– Про них.
– Лёвка, развяжи его.
Задов выполнил приказание.
– Зовут тебя как?
– Сенин. Сергей.
– Давай, жарь ещё.
Видели ли вы,Как бежит по степям,В туманах озерных кроясь,Железной ноздрей храпя,На лапах чугунных поезд?А за нимПо большой траве,Как на празднике отчаянных гонок,Тонкие ноги, закидывая к голове,Скачет красногривый жеребенок?Милый, милый, смешной дуралей,Ну, куда он, куда он гонится?Неужель он не знает, что живых конейПобедила стальная конница?..
– Ещё. Ещё читай, – не попросил, потребовал Номах.
Через полчаса Номах остановил поэта.
– Хватит. Так читать только своё можно. Тут не соврать. Его стихи. Лёвка, понравилось тебе?
– Я себя, сказать стыдно, институткой чувствую. Аж в груди что-то двинулось…
– Вот и я. Слушаю, и мне будто коросту кто с сердца сдирает.
Номах всмотрелся в Сенина, словно прощупал каждую его косточку.
– Короче, Лев, поставь поэта на довольствие. Пусть дадут, что попросит. Работать мы тебя в «Чёрное знамя» определим, газету нашу. Согласен?
Тот улыбнулся, кивнул.
– Если что не так, Сергей, заходи, не стесняйся. Да и вообще, заходи. Народ у нас, может, и грубоватый, но хороший. Будем рады. Стихи почитаешь, поговорим.
– Затем и шёл сюда, чтобы видеть всё изнутри. Понял однажды, что только Номах по-настоящему за свободу и за крестьянина воюет. А остальные, так, кто за власть, кто чтобы старое вернуть. Терпеть не могу ни тех, ни других.
Номах крепко хлопнул его по плечу.
– Наш парень. А ты его, Лёвка, стрелять собрался.
– Сейчас, может, впервые за всю историю человечества, есть возможность построить общество по-настоящему свободных людей, – продолжал, горячась, Сенин. – Общество, которому нужен свободный человек, а не то, которое человека под себя перемалывает…
– Ладно, ладно, поговорим ещё. Будет время. Пошли на свет. С народом тебя познакомлю…
Сон Номаха. Поход
Летом под цветущей липой приснился Номаху сон, будто ведёт он конную колонну по мёртвому выжженному полю. По сгоревшей траве, что рассыпается в прах от прикосновения. По чёрной, как уголь земле, пахнущей смертью. По камням, на которых кованые копыта его коней скрежещут, как зубы грешников в аду.
Им страшно, страшно всем. Номах чувствует, как крупная дрожь колотит тело его ахалтекинца, и порою ему кажется, что сидит он не в седле, а на стволе пулемёта, такой жар идёт от коня и так сильна дрожь. Конь грызёт удила, и звук этот морозом пробирает Нестора.
Отовсюду слышен конский храп и мёртвый стук подков по камням. Люди и животные задыхаются в смраде и гари и падают один за другим. Войско Номаха редеет. Уходят самые верные товарищи, падают лицом в золу и копоть, и та затягивает их, скрывая без остатка. От каждого упавшего взметаются вверх целые облака пепла, окутывают живых.
Обрушивается с неба пахнущий кровью дождь, но и он не прибивает, не смачивает пепел.
Текут по лицам потоки кровавого дождя, но люди не останавливаются.
Там, впереди, на тёмном небе над выгоревшей землёй виден полукруг красного встающего солнца, и они идут, идут к нему.
Темны их лица, тяжелы их взгляды, но они знают свою цель, и ничто не заставит их повернуть. Нет им пути назад. Там только выжженная земля, удушливый дым и смерть в горячей золе.
Пусто и сухо горло Номаха. Даже если и захотел бы что сказать своим товарищам, всё равно не смог бы.
Да и не нужны больше ни его слова, ни чьи-то ещё.
Никакие слова не укрепят людей на их пути. Выгорели эти всадники изнутри и снаружи, и только воля держит их в седле.
Невыносим жар сгоревшей степи, но столь же невыносим и притягателен свет встающего, красного, как губы невесты, солнца.
Только бы дойти, только бы не упасть, бьётся в каждом мозгу мысль.
Выжигает жар глаза, сердца и души. Но ни один не сворачивает. Только падают замертво или продолжают идти вперёд.
– Народ! Земля! Воля! – нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.
– Смерть… – шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шёпотом, от которого кожа дыбится мурашками.
– Смерть!..
Пылает солнце над выжженной равниной.
Глух, страшен шаг едущих к нему.
Падает плётка из ослабевшей руки Номаха, падает револьвер.
У ахалтекинца подгибаются ноги, его водит из стороны в сторону.
Номах трогает повод, выравнивает ход.
Конь скулит в жизни лишь один раз. Перед смертью.
Отовсюду – справа, слева, сзади слышен Номаху скулёж коней. И звук этот действует на него так, словно его вдоль и поперёк пилят большими двуручными пилами.
Он, крестьянский сын, не может спокойно видеть, как гибнет скотина.
– Скоро уже! – каркает он не столько людям, сколько коням.
Темнеет в глазах. Трудно дышать. Слепота и свет чередуются вспышками: чёрное, белое, чёрное, белое…
Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без неё, в огромном безводном мире пепла и жара.
Солнце всё ближе и ближе. Оно растёт, встаёт над горизонтом, отодвигает чёрное небо, заслоняя его собой.
Растёт жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.
Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв её как свою.
Бьют через всё небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.
Отряд Номаха въезжает в солнце.
Земляника и аэроплан
Земляника тем летом уродилась совершенно небывалая. Выйдешь в поле, всё вокруг словно кровью забрызгано. Ягоды крупные, чуть не с вишню размером, да только разве сравнится какая вишня, даже самая сладкая, пусть даже из барского сада, с вольной полевой ягодой! Не сравнится. Ни запахом, ни вкусом, ни видом.
Девки рассыпались по окраинам оврага. Подобрав подолы юбок, опустились на колени и собирали в высокие, широкогорлые махотки тёплые, шершавые, отрывающиеся с упругим щелчком ягоды.
