Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

Соловьёв покачал головой.

– Говоришь, не ранили, а у самого весь потылок в коросте.

Соловьёв тронул голову, под пальцами отозвалось болью что-то шершавое, чешуйчатое.

– Дядька, а сахар у тебя есть?

Соловьёв снова покачал головой.

– А хлеб?

Глаза большого плечистого человека смотрели просто, бесхитростно, с едва заметным тёплым интересом.

– М-м, – качая шеей, промычал Соловьёв, показывая, что хлеб съел щенок.

– Щенок? Не, щенок мне не нужен. У нас такого добра у самих навалом. Топить не успеваем, так плодятся, – широко и беззаботно улыбнулся пацан. – Я сам топил, и батька делал.

Соловьёв двинулся дальше по улице.

Пацан побежал следом. Тронул вдруг за рукав.

– Слышь, – с неожиданной серьёзностью, словно клянясь в чём-то, сказал, – а я и дальше топить их буду.

Соловьёв молчал.

– Я про щенков. Ты дай мне своего, я его утоплю. Вот те крест, утоплю.

Малец на ходу перекрестился.

Соловьёв, чуя неладное, захотел было уйти, но пацан неизменно вставал у него на пути, не давая хода.

– Конпуженый! Конпуженый! – стал тыкать в него пальцем малец, а потом закричал. – Э-э! Идить сюда! Конпуженого покажу! Идить сюда!

Соловьёв оглянулся по сторонам. Никому не было до них дела. Ворочал навоз старик у сарая, вешала баба бельё на верёвки.

– Идить! Идить сюда! – продолжал голосить, будто ошпаренный мальчишка.

– Конпуженый! Дай щенка утопить!

Соловьёв шагнул несколько раз назад. Броситься наутёк отчего-то не было ни воли, ни силы, и он лишь отступал, держа врага своего перед собой.

– Слышь, отдай щенка!

Соловьёв смотрел на мальчишку.

– Дай!

Пацан протянул руку, собираясь схватить пёску. Соловьёв поднял щенка на вытянутых руках вверх, не отрывая от ребёнка неподвижного взгляда.

– Опусти руки, идол!

Поняв, что щенка ему отдавать не собираются, мальчишка вдруг озлился.

– Ты что, конпуженный, думаешь, умней меня, что ли? – раскрасневшись, закричал.

Схватил с земли забрызганный мокрой грязью камень, швырнул.

Голыш с глухим стуком угодил Соловьёву в предплечье.

– Что, получил? Получил? Сейчас ещё получишь! – заходясь мелкой злобной радостью, сказал пацан.

Он завертелся в поисках новых камней.

Соловьёв прижал щенка к груди и, пригнув голову, зашагал прочь из деревни.

– Ты куда? А ну стой!

Соловьёв прибавил шаг.

Мальчишка, шлёпая босыми ногами по размякшей, тёплой, как остывающий хлеб, земле, догнал его на самом краю села.

– Куда так быстро?

В руках у него было с пяток камней.

Он остановился в нескольких шагах перед Соловьёвым, занёс для броска голыш.

– Ну! Стой, кому сказал! – в голосе его чувствовалась власть.

Седой человек остановился, прикрыл щенка широкой ладонью и стал рассматривать горящее свободой и злым бесстрашием лицо ребёнка.

Мальчик вдруг понял, что вокруг нет никого из взрослых, и этот большой, как царские врата в церкви, человек безопасен и беззащитен, и он, ребёнок, на короткий момент стал господином его жизни и смерти.

– Стой! – крикнул, зная, что полоумный не ослушается.

Они стояли и смотрели друг на друга, человек, не понаслышке знающий, что такое смерть, и человек, неожиданно понявший, что может убивать. Бог знает, сколько они так смотрели. Пустынны были улицы села, пусто было синее небо над ними, молчал ветер, молчала в полях измокшая под недавним дождём деревенская животина. Текли под уклон в сторону оврага ручьи. А те двое всё смотрели друг на друга, словно искали что-то один в другом. В глазах Соловьёва не было страха, лишь пристальный интерес. Ребёнок же лучился новыми, неизвестными доселе чувствами.

– Я могу сделать с ним всё, что хочу! – читалось в детских глазах. – Всё! Я сам! Один! Я могу всё! Всё! Свобода!

Мальчик почувствовал, что он может сейчас бросить камень и разбить вкровь это внимательное лицо, снести бровь, разбить губы, выбить глаз.

– Вот этому высоченному, как амбар, мужику!.. Я могу!.. – билась в нём радость. – Вот этот лоб!.. Вкровь! Щёки эти! Нос! Вдрызг!..

Волны, большие, пьяные, перекатывались через его тощее, как клетка из жёрдочек, тело.

– Уши эти! Губы! Всё! Сломать, разбить! В кашу! Я могу!

Кровь билась в его груди, шумела в ушах. Он понял, что может даже убить этого человека. Легко, свободно, без сожаления и глупых сомнений.

Восторг свободы захлёстывал его, он тонул в нём, как в реке.

– Граша! Ты что, потвора, творишь? – нежданно закричала издали черноволосая хозяйка. – А ну брось камень! Брось, чуешь? Ишь, удумал, шмаркач, каменьями кидаться! Давно палки не пробовал? Вот я тебе сейчас выдам!..

Ребёнок, бросил камни и торжествующе прошёл мимо Соловьёва.

– Всё можно! Всё!.. – шептал он сам себе на ходу.

И Соловьёв вдруг понял, что вот это «всё можно» пацан пронесёт теперь с собой через всю жизнь и ему отчего-то стало не по себе.

Соловьёв проводил его долгим взглядом, впитывая движения и вихляния человека, открывшего для себя, что «всё можно».

Мальчик шёл, не оборачиваясь, но по всему было видно, что возвращается он совсем не в ту деревню, из которой ушёл.

Прибытие Сенина

Его взяли на окраине села под стрёкот ночных кузнечиков, мигание звёзд и шёпот заблудившегося в траве ветра.

Ночь он провёл под замком в амбаре.

– Утром контрразведка разберётся, что ты за птица, – сказал, седой, как дым, номаховец, закрывая дверь.

– И тут контрразведка? Я из самой Москвы к вам пробирался, чтобы не слышать больше этих поганых слов «ЧК», «особый отдел», «контрразведка»…

– Спи. Завтра разберутся.

– И всё равно я рад быть с вами! – крикнул в закрытую дверь Сенин.

Он остановился посреди тёмного амбара, вдохнул с детства знакомые запахи хлеба и сухости. Поднял голову, расстегнул пиджак, сунул руки в карманы.

– Я у Номаха, – сказал вслух. – Получилось же, чёрт меня возьми! Получилось! Я у Номаха!

– Вот расстреляют тебя завтра в полдень, небось не обрадуешься, – раздался голос с другой стороны двери.

– Эх, ты, дура-ягодка! – не переставая смеяться, крикнул ему Сенин. – Я этого часа, как солнышка ждал, а ты «расстреляют»… Дурак.

– Не шибко лайся-то. А то я тебе самолично приговор оформлю. При попытке к бегству, – беззлобно отозвался часовой. – У нас это запросто.

– Родненький!.. – только и смог произнести Сенин, счастливый особой, чистой, как весенний полдень, радостью. – Да у меня сегодня лучший день в жизни! Какой, к дьяволовой бабушке, расстрел!..

– Спи, парень. Тебе завтра Лёвке Задову ответ держать, а это, знаешь, не фунт изюму, – посоветовал потеплевшим голосом, видно, почуял своего, седой номаховец. – Там в углу, справа от двери, солома лежит. Вот на неё и ложись и спи.

– Сплю, дядя, сплю.

Сенин улёгся на сваленной в углу куче соломы, и уснул быстро, как и положено молодому человеку, едва разменявшему третий десяток.

Задов был небрит, простужен, то и дело заходился в жестоком дёрганном кашле и вытирал слезящиеся глаза.

– …Итак. Цель прибытия в расположение анархо-коммунистической армии? – в пятый раз повторил он.

– Да вы издеваетесь, что ли, товарищ Задов? – вскидывал руки Сенин. – Цель – быть рядом с Номахом. Видеть его дела, может быть, написать что-то о его героическом деле освобождения крестьянства.

Задов смотрел тусклым, как погасшая лампа взглядом.

– Вот вы говорите, что вы поэт…

Он обращался к Сенину на «вы», но в его устах это слово звучало пренебрежительней любых «ты».

– Я первый поэт России! – вставил Сенин.

– Вот-вот. Ещё и первый. Но я не знаю вас. Блока знаю, Северянина, Бальмонта. Сенина не знаю.

– Ещё скажите, что эту шелуху Маяковского знаете.

– Нет. Его я тоже не знаю, – равнодушно парировал Задов. – Мы тут, понимаете, воюем. Некогда за поэтическими новинками следить. Уж извините.

– Клюев, Гумилёв, Хлебников? Этих хоть знаете?

– Нет.

– Мандельштам, Кручёных?..

– Тоже нет.

– Так идите к чёрту! Что вы мне голову морочите, раз в поэзии ни хрена не понимаете. Любой воробей в Москве знает больше вас.

Задов замер в змеиной неподвижности, разглядывая сидящего перед ним невысокого светловолосого паренька с нежными, почти девичьими чертами лица.

– Вот что… – начал он и снова затих. – Я не верю вам ни на грош. Я не хочу вас убивать, но вы несёте такую непроходимую чушь, что просто не оставляете мне выбора. Давайте начистоту. Кто вы? Что вы? Мы ведь даже пытать вас не будем. Вы нам неинтересны. Мы просто расстреляем вас, если я вам не поверю.

– Да ты кто вообще такой? – вскочил на ноги Сенин. – Я русский поэт! Меня тысячи слушают, когда стихи читаю. Я к Номаху две недели пробирался. С тобой даже разговаривать не буду. Не знаю тебя.

– И я тебя не знаю. Однако ж, разговариваю, – отозвался Задов, тоже переходя на «ты».

– Где Номах? Отведи меня к нему.

Задов поднял руку в останавливающем жесте.

– Э, не всё сразу. Ты сначала меня убеди.