Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Немец расстегнул китель на груди, осторожно вложил туда грязную кудель, потом наклонился к Ленке и здоровой рукой наотмашь ударил ее по лицу. Она выпустила веник, прижала к щеке искалеченную ладонь и сказала: «Дурак ненормальный из сватовской психиатрички. Я тебе, выродок, в матери гожусь, а ты… коротышка несчастный. Попался б ты мне в шахте… Собака!»
Она стояла посреди хаты выпрямившись — высокая, не по-женски крутоплечая, и я поверил в тот миг, что Ленка и вправду могла когда-то перекинуть вагонетку одной рукой.
«Verfluchte Schwein…»[5] — бормотал немец, покачивая раненую руку.
Ленка накинула платок и, не оглядываясь на меня, сказала: «Выскакивай через сенешные двери, а то это такие подлюки, что убьют, как найдут».
«Reite dich oder ich frasse dich! Weg! Verfluchte!»[6] — закричал немец, подумав, наверно, что она его до сих пор ругает, и схватил автомат.
В это время в хату вошел другой, неся охапку бутылок и два ранца за плечами.
«Los, los!»[7] — крикнул весело, блеснув золотым зубом, и замахнулся на Ленку ногой, но не ударил: неудобно было.
Я выскользнул в сени. Следом за мною, согнувшись и держась обеими руками за грудь, вышла Ленка.
«Дулом ткнул, гад, — сказала, улыбаясь так, как это делают мужчины, когда у них что-то болит, и свернула за хату. — Айда, пересидим где-нибудь, может, они нажрутся да и уедут…»
Однако немцы, похоже, и не думали уезжать. Не дозвавшись Ленки («Матка! Матка!»), они сами вытащили из колодца воды, разделись догола и, крякая по-утиному, стали мыться прямо посреди двора.
Вечером к ним пришли гости — мотоциклисты из других дворов, тоже с бутылками (прислушиваясь к разговору, я понял из отдельных знакомых мне слов, что эти двое были на передовой, теперь их поздравляли со счастливым возвращением), и началась пьянка — крик, свист, песни, из выбитого окна тянулся сигаретный дым.
Вскоре вся компания высыпала во двор. Слышно было: спорили, кто лучший стрелок — Горст или Фридрих. Раненый вынес из хаты какой-то пакет и бросил на землю, сказав: «Das ist unsere Trophäe»[8].
Немцы умолкли, присели на корточки вокруг пакета и вдруг дико взревели:
«Bravo, Fridrich!»[9]
«Das ist aber fein!»[10]
«Ein Moment, ein Moment!..» [11]
Один из них метнулся в хату, вынес деревянную лопату, на которой сажают хлеб в печь, и все вместе, хохоча, принялись что-то мастерить.
«Что они затевают?» — спросила Ленка, сидевшая до сих пор молча и неподвижными глазами глядевшая прямо перед собой.
«Будут мериться, кто лучше стреляет», — сказал я.
«Попался бы ты мне в шахте, — пробормотала она, растирая грудь, — я б тебе…»
И вымолвила такое похабное наказание, какого я еще не слышал…
Тем временем немцы закончили приготовления. Тот, который выносил лопату, низенький, вислозадый, как утка, поднялся с земли и под обший хохот поставил рядом с собой чучело в новенькой, с несколькими орденами над карманами, гимнастерке, перекрещенной портупеями, и с планшетом через плечо.
«Achtung!»[12] — крикнул он и, выдернув руку из-за спины, ловко, как циркач, надел на чучело рубчатый танкистский шлем.
Компания захлопала в ладоши, двинулась прочь от хаты. Впереди, подняв чучело высоко над головами, словно плащаницу, шел низенький и считал шаги:
«Einundzwanzig, z weiundz wanzig, dreiundzwanzig… Genug?»[13]
«Also gut»[14].
Солнце, коснувшись земли, быстро ущерблялось снизу, будто подтаивало. И на его фоне, четко очерченное, как живой человек, стояло в бурьяне жуткое распятие — танкист… Гимнастерка слегка колебалась на тихом закатном ветру, багрянило небо, а там, где был Днепр, за селом, грохотал фронт.
Первым стрелял раненый — из трофейного ТТ. Он долго целился, выставив ногу далеко вперед, и откинул голову (видно, так его когда-то учили), но ни разу не попал. Над ним смеялись, уговаривали передать оружие другому. Тогда он рассердился, запустил пистолет далеко в бурьян и, схватив автомат, ругаясь, одной рукой стрелял по распятию до тех пор, пока не сделал из негр решето. Немцы перестали смеяться и смотрели на раненого с каким-то страхом.
На стрельбу из ближних хат повыходили люди и молча наблюдали это развлечение, а Ленка, когда чучело упало, опустила голову на руки и заплакала.
Мы сидели в бурьяне до самого утра. Ночь была сухая и теплая, как перед грозой. Тихо мерцали звезды, на полынь опускалась красная при свете зарева паутина — начиналось бабье лето, а на Днепре или уже где-то ближе, по эту сторону, нестройно били пушки и низко над землей взвивались далекие ракеты.
Ленка спала, подложив под голову скомканный платок, тихо стонала во сне, всхлипывала, бормотала всякие некрасивые слова и угрозы, а я смотрел на зарево — мне казалось, что оно хохочет и вытанцовывает, как сумасшедшая бабка Палазя в воскресенье у сельского клуба, — и ощущал такую черную, всевластную тоску от своего одиночества и страха перед окружающей тишиной (село будто вымерло), что не в силах был пошевельнуться и деревенел. Такое бывало со мной и прежде, когда бабуся рассказывала темными глухими вечерами про наводнение, а еще когда на кладбище плакал филин или выла на чьем-нибудь дворе собака. Бабуся никогда не пропускала случая сказать: «Если в небо воет — на пожар, а если в землю — на похороны». Я пытался представить себе, какие у собаки глаза, когда она воет, но не мог и спрашивал бабусю.
«Печальные, дитятко, бог с ними, — отвечала она и украдкой крестила меня. — Спи. Или думай лучше, во что бы ты завтра поиграл…»
Потом мне не раз приходилось оставаться одному где-нибудь в степи — только луна, солома и мыши, бегающие под ногами, а то и по ногам — или в гулкой, брошенной хозяевами хате; меня часто били, унижали до слез, но так болезненно одиноко, как тогда в бурьяне, мне еще никогда не было. Будто отравился я этой ночью…
На хуторе меня уже нагнала ночь. Я дошел до большой, в две трубы и на две двери хаты, над которой возвышались тускло-блестящие мачты антенн, и стал у калитки. За тыном чернел сад, в котором тихо, по-весеннему перешептывались черные ветви (из овражка от сгоревших танков тянуло ветерком), пахло мокрыми вишнями и
