Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник

Хлопец весело заиграл ямочками.

— Разве я виноват? Говорю ей, идем, а она: «Как он чудно говорит!» Напился и лезет к ней целоваться. Я не пускаю, а он: «Вазьми мое галифе парадное с лампасами, шашку вазьми, только пазволь…» И Телыюв, ординарец его, тоже не пускает, а он: «Уйди, ты пока мой слуга, а не повелитель!..»

Наконец тот, что шарил в сенях, наш, упал щеколду и, низко наклоняясь в дверях, вошел в хату. Это был долговязый, под самый потолок, горбоносый капитан в синем галифе с широкими кавалерийскими лампасами. Брови его срослись над черными острыми глазами в широкую, как лампасы, полоску, гимнастерка расстегнута, аж погоны за плечи съехали, и на груди виден синеватый треугольничек кудрявых, словно ягнячья смушка, волос. Капитан опирался на саблю в ножнах, покачивался и улыбался сверху всем, показывая длинные и желтые, как тыквенные семечки, зубы…

— Катуша… Хозяечка-мамаша! Вазьми моя душа, — капитан ткнул себя кулаком в волосы на груди. — Только пазволь хатя бы адин раз пацилавать дочь Катушу! Адин раз, гаварю! Ну? Пайми: завтра Дженджибаров пайдет в бой, пагибнет, может быть, навеки, и коршун выклюет ему па-аследние глаза… Пазволь, мамаша!

Его хриплый от водки голос, звучавший из-под самого потолка, распространялся по обеим комнатам, перекрывая стон ветра за стенами, треск рации и устало-тревожное допытывание Коти у кого-то далекого, неведомого:

— Как слышите меня, «Береза», как слышите? Вас не обнаруживаю, не обнаруживаю вас! Прием…

Стоволос быстро подошел к капитану, туго подпоясанный, стройный, с тоненькой, будто ненастоящей морщинкой между бровями, и сказал резко, глядя ему в грудь:

— Вы мешаете работать, капитан. Прошу вас выйти.

— Зачем так строго, старлей! — Дженджибаров покачнулся и хотел обнять Стоволоса, но тот уклонился.

— Повторяю…

— Ну, если ты на принсип, я тоже на принсип! — вскипел капитан и сел на лавку, протянув ноги чуть ли не на середину комнаты. — Вот так. Не пайду сафсем!

— Я прикажу вас… выбросить!

— Ревнуешь, да? — Дженджибаров положил подбородок на эфес сабли и прищурил глаз. — Ревнуешь, да? Па-ани-маю… Ка-а-нешно! Ты сам фчера целовал ее в саду.

Стоволос вытянулся, сделал шаг к лавке. Катя вскрикнула, у Кондратьевны побледнели и задрожали пухлые щеки, а хлопец Иванько нахмурился.

— Выйдите, товарищ капитан, — примирительно сказал Калюжный. — Вы и в самом деле мешаете.

— Что? — удивился Дженджибаров. — Никагда в жизни не слушал приказаний… ефрейтора!

Во второй комнате цокнули о стол наушники, и через миг возле Дженджибарова очутился Котя. Он пригладил обеими руками густой блестящий ежик на голове, почтительно улыбнулся.

— Прошу извинить меня, капитан, за нарушение субординации, но мы вынуждены…

Дальше все произошло так быстро, как в немом кино перед тем, когда рвется лента: звякнула об пол сабля, капитан, взмахнув руками и ногами, очутился в воздухе, коротко охнул, скрипнул зубами и… вылетел в сени.

— Вот так, — сказал Котя, одергивая гимнастерку и сияя всем извиняющейся улыбкой. — Давайте, хозяечка, ужинать, а Калюжный послушает пока «Березу», хорошо?

— Тельнов, ка мне! — хрипло вопил в сенях капитан. — Писталет сюда! За-ви эскадрон!

— Ну полно вам, полно… Идите-ка лучше спать… — рассудительно бубнил кто-то за дверьми и покряхтывал.

— Застрелю, са-абак!

— Полноте, говорю… Чего там… Все правильно…

Потом грохнула дверь в другую половину хаты, и все умолкло.

Котя повел Калюжного к рации и тихо объяснял там:

— «Береза» работает вот тут, в сторону — ни на микрон, кругом их станции, лай страшенный… Если услышите число тридцать четыре, зовите меня, это срочное сообщение. С богом!

— Приятного аппетита.

А в это время Стоволос, высоко подняв брови, отчитывал хлопца.

— Это несерьезно, Ваня. Мы учим вас, чтобы забрать в свою часть, в связисты, а вы гулянки справляете. Поймите, что попасть на фронт человеку необученному, необстрелянному — перспектива почти нулевая. Вас просто… убьют в первом же бою. Я понимаю, вы хлопец совестливый, самоотверженный, вам себя не жаль, но подумайте о маме…

Кондратьевна благодарно-умоляюще смотрела на него, вздыхала и утирала платком глаза, а Катя сидела понурившись. Когда она на миг поднимала голову, ее глаза лукаво стреляли исподлобья на старшего лейтенанта… Он, заметив это, стал еще строже, на щеках его выступил круглый маковый румянец, как у дивчины, а голос, и без того не очень мужественный, делался еще тоньше…

За время своих скитаний я видел много влюбленных и знал, что это такое — любовь, потому что от меня этого не скрывали, просто не обращали на меня никакого внимания, и по тому, как смело, даже дерзко-весело Катя встречалась со Стоволосом глазами, я понял, что она играет с ним, а не любит.

Котя ел красиво, благородно держа ложку, не повисая над миской, как делают почти все селяне и солдаты, даже Стоволос, и разговаривал с Кондратьевной и Катей, которая низко наклонила голову и быстро-быстро перебирала пальцами распущенный кончик косы:

— Дженджибаров, хозяечка, еще ребенок, но уже испорченный. Власть… Ему сколько? Двадцать семь. А уже капитан, имеет ординарца, в какой-то степени даже козачка. Кроме того, ордена, лампасы, сабля, бурка… Чапаев! Понятно, что Калюжный для него только ефрейтор… Если бы он не обидел Михаила Васильевича, поверьте, мадонна, — Котя прижал свободную без ложки руку к груди и слегка поклонился Кате, — я никогда бы не тронул его…

Катя резко встала и кинула сердито:

— Давайте, мама, гасить свет, я хочу спать!

— Пусть же человек доест.

— Пусть человек забирает миску и кончает ужин в той комнате.

Котя тихо засмеялся, обеими руками взял миску с кашей и вышел, закрыв за собой дверь ногою в блестящем хромовом сапожке.

Я откатился к стене, укрылся рядном и зажмурился. Ветер на дворе гремел чем-то железным, поскрипывала мачта, и тоскливо гудел сад.

— …Радиостанция РБМ-64 способна работать в двух режимах, — учительским тоном объяснял Стоволос в другой комнате, — микрофонном и телеграфном. Микрофонный режим применяется… Слушайте, Ваня, внимательно, это важный раздел…

Хозяйка что-то шептала Кате, а та сердилась:

— Ну такое вы придумаете.

— Ничего, ничего, он хлопчик смирный, ребенок еще совсем.

— Ой, ну такое…

Потом кто-то дунул на каганец, стало темно, только через комин струился приглушенный желтый свет.

— «Береза», я «Трава», вы слышите меня? — рассудительно произносил Калюжный, будто тот, кого он спрашивал, был где-то рядом.

По лежанке зашуршали босые ноги, чиркнула, загорелась спичка — и я совсем близко увидел Катю: прищуренные глаза сухо блестели за длинными и густыми ресницами, волосы упали на щеки, широкая белая сорочка остро натянулась на груди.

Она какое-то время смотрела на меня, свернувшегося в самом углу, потом тихо, только грудью засмеялась, и на щеках у нее задрожали