Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На церкви ударили в колокола.
«Бем… бем… бем…»
Откуда они взялись? Ведь их давно поснимали… Я помню, как они падали, перевертываясь в воздухе, словно гигантские подстреленные птицы, прощально бемкали на лету, входили краями глубоко в землю и немели…
«Бем… бем… бем…»
«О, слышишь, слышишь?..»
Кто это? А это бабуся…
На косогоры высыпали люди со всех краев села: Троещины, Мятинцев, Перечатного… Они стояли молча, прижав к груди младенцев, а у кого их не было — руки.
Над разливом кружились аисты, вытянув стрелами длинные красные ноги, и бемкали колокола.
Мужчины, хмуро опустив головы, молча вошли в воду. Сначала брели по икры, затем по колено, а вскоре вода дошла им чуть ли не до груди.
Я знал их, кажется, с пеленок.
Вон дядько Быб, молчаливый увалень, первый на селе молотильщик и косарь, пильщик и бондарь, а если ветер «подходящий», то еще и мирошник. Он всегда пилил дрова в паре с моим отцом длинной двуручной пилой, стоя внизу, потому его густые, удивленно поднятые брови всегда были в опилках, а руки и одежда, как и у отца, пахли березовым солодом. Выпивая у нас по случаю воскресенья или в какой-нибудь праздник, дядько Быб говорил, бывало, отцу: «Я тебе, Демьян, небо пригнул бы, если б достал, такой ты мне… приятный!»
А вон дядько Марко-Накат-Його-Бог в своей вечной, вылинявшей на плечах рубахе с твердым от залубенелого пота воротником. Я этот воротник хорошо знаю, потому что Марко каждый вечер ходил к нам на посиделки или стричься, а отец, обчекрыжив его «под покрышку» и наглядевшись на этот черепяный воротник, говорил: «Снимай, Марко, рубаху, пусть бабы выстирают, а мою наденешь». Дядько и не отказывался долго. Бормотал только: «Да мне хоть один воротник, а то, накат його бог, шею уже так нарезал, что аж горит…»
Дядько Марко был старым холостяком, и женщины— даже моя мать, которая, как мне казалось, всегда смотрела на людей несколько сверху и через плечо, — жалели его.
А вот еще дядько Артем Грушка, прославившийся на селе тем, что, везя от родичей полную тачку груш на крижалки[3], лакомился ими до тех пор, пока их осталось «на два узвара», а когда отец спросил у него, почему так мало привез, ответил: «Да разве ж я знаю? Ну, съел, может, с пригоршню, а остальные кто знает где… Может, растряслись дорогой. Бги-ги-ги…» Отец при людях выпорол его за это вожжами, припрятанными от коллективизации, — так выпорол, что Артем плакал, хотя был уже женат и имел двух детей. Жена утешала его, как ребенка, а соседи заявили про вожжи председателю сельсовета, и их конфисковали…
Мужчины охапками складывали сено в лодки и, перебросив цепи-привязи через плечо, волоком, уже по самую грудь в воде, тащили эти лодки к берегу. А безумная бабка Палазя (про нее говорили: «Тронулась старая») с жиденькими седыми волосками на верхней губе и подбородке слонялась между людьми на косогорах и, тыча скрюченным пальцем в лицо каждому, стрекотала по-сорочьи: «А я что говорила? Пущу петуха! Пущу петуха! Не верили? Теперь глядите, чтоб вам повылазило! Кыш-кыш-кыш… Неси уголек! Гальку, Ивана, Карпа — сожги вражину, сожги вражину! Кыш!»
Копенки одна за другой вспыхнули и двинулись к селу. И уже над ними кружились не аисты, а оранжевый петух с угольком в клюве…
«А-а… — тряслась от хохота Палазя. — Все пропадете, всех слизнет!»
«Бем… Бем… Бем…»
Но вот половодье подступило и к нашей хате. Я слышал, как оно сосало завалинку, сладко, с хищным прихлебыванием, как булькали в воду куски глины, отвалившись от глухой стены, а пчелы в акации тянули из желтого цветка сладкую юшечку и, напившись, отяжелевшие, тоже падали в воду, словно майские жуки, хватались лапками за стебельки сена, но ненадолго: полая вода поглощала их или крутила в грязной пене и несла прочь.
«Отврати, господи, и заступи…» — молила бабуся шепотом.
— Па-апа! — закричал я так громко, что проснулся на миг и подумал: «Это сон… сон».
«Зови, зови! — просила бабуся. Может, хоть тебя послушает».
И тут появилась откуда-то мама — в черном, надвинутом на лоб платке и с желтыми распущенными косами на груди.
«Как же, — сказала она, глядя на бабусю свысока и через плечо, — теперь зовите, хоть разорвитесь. У-у… Ироды! Завязали мне свет своим арестантом, теперь хнычете! «Зови…» Проклятые! Чтоб вы пропали! Уйду… На шахты, в Харьков, в Алма-Ату… Я еще жить хочу, жить! Ха! Мне еще, слава богу, не пятьдесят, а двадцать пять!» — и бросилась выбирать из сундука свои манатки: сорочки, кофты, платья, монисто…
«А ребенок? — заплакала бабуся. — Опомнись, дочка, что ты делаешь?»
«И… И… — косорото улыбнулся старый Личак. — От живого, теплого мужа уходит, бесстыдница!..»
«Бем… бем… бем…»
— Па-апа! — закричал я и сразу увидел его.
Он стоял под берестом, росшим посреди нашего двора, прислонившись к нему широкими плечами, сложив руки на груди, и смотрел на наводнение равнодушными, полуприкрытыми глазами — там стлались черные над прозрачным разливом дымы и гоготало пламя.
— Папа!
Я крепко обнял его ногу и, немея от страха, почувствовал, что она твердая, холодная и негнущаяся…
— О господи, что с тобой! — застонал кто-то знакомым мне голосом так близко, что я задрожал и медленно, словно всплывая из холодной бездны, проснулся.
Надо мною склонилась Меланья. В глазах у нее стыл испуг.
— Чего ты плачешь, а? Болит? Ну зачем ты лез не в свое дело. Они погавкали да и ушли бы… А теперь — что мне с тобой делать?..
Когда я уже одетый, со слабыми, дрожащими ногами поблагодарил Меланью за постой и сказал, что ухожу, она поцеловала меня в лоб и всплакнула:
— Куда же ты сейчас пойдешь, рыбонька моя хворенькая, бледненькая?..
— К красноармейцам, — сказал я, отворачиваясь. — Тут у меня знакомые есть.
— А… Ну, гляди. Жалко только… Так хорошо мне с тобой было… Словно братика приобрела… Картошку пекли… Весело ведь было? — и замялась, забегав глазами туда-сюда. — А если хочешь, то оставайся…
И хотя Меланья плакала, я чувствовал, что она будет рада, если я уйду.
— Прощайте, — сказал я, уже держась за дверную ручку, и попробовал улыбнуться, но не смог: что-то незнакомое до сих пор, холодное и равнодушное, как отцовские глаза во сне, не дало мне это сделать, — только губы скривил. — А Личакам лучше бы вы не открывали…
Меланья быстро закивала головой, утирая слезы.
