Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А завтра снова туда? Как же я без тебя жить буду? Ох…
— Другие придут, — равнодушно отвечает Сергей, и тотчас же слышно: шлеп!
— Ну, может, еще раз скажешь?! — гневным шепотом придирается Меланья.
— Скажу-у, — гудит солдат, — потому что уверен…
— У-у-у… ты! — смеется Меланья странно как-то: в том смехе и обида, и боязнь обидеть, и согласие с тем, что так оно и будет. И снова, но уже нежнее и мягче, слышно: шлеп!
Я накрываю голову подушкой, от которой пахнет горячей глиняной пылью, и сразу же, будто в теплое марево, что качается и тихо звенит вокруг меня, погружаюсь в сон.
Утром меня разбудило солнце. Его желтовато-медовые лучи, чуть заметно дрожавшие на стене, на какой-то миг воскресили во мне тихую, давно забытую радость, с которой я встречал зимние рассветы в нашей с бабушкой хате: намерзшие за ночь окна, веселое гоготание пламени в печи, возле которой уже возилась бабушка, непременно воркуя что-то сама себе; умиротворяющее сияние икон в углу, окаймленных под стеклом серебристыми узорами и восковыми цветами. Услышав, что я уже проснулся, бабушка, подрумяненная, разомлевшая у огня, заглядывала в мой угол и спрашивала: «А что снилось сегодня внучку?» Я выдумывал какую-нибудь чепуху — мне тогда ничего не спилось — или же отвечал твердо, чтобы похоже было на правду: «Железные коньки!» — и, затаив дыхание, ждал ответа.
Бабушка в таких случаях долго молчала, потом с притворным удивлением говорила: «Ишь ты… Примерещится же этакое ребенку. Ну, да с этим ничего не выйдет. За коньками надо ехать в самую Полтаву. Так что, скажи им, пусть не снятся… — И смеялась каждой морщинкой на озаренном пламенем лице, и плечами, и грудью. Вся смеялась. — Вставай-ка да будем завтракать».
Лежу, улыбаюсь в потолок, и вдруг до слуха моего доносится словно бы сквозь сон протяжный, похожий на песню плач. Вылезаю из своего теплого гнезда, смотрю через комин[1] в избу. За неубранным столом, сжав ладонями щеки, спиной ко мне сидит Меланья, а перед нею прислоненная к пустой бутылке фотография Сергея: одна его бровь на взлете, круто изломанная посредине, а другая, казалось, аж дрожит — не то от боли, не то от нетерпения. Он смотрит на свою руку, перебинтованную выше локтя, и на чьи-то пальцы, что завязывают узел. Я догадываюсь, что ни Сергея, ни его товарища уже нет…
Наверное, почувствовав на себе мой взгляд, Меланья вздрогнула и замолчала. Она, видать, забыла обо мне, потому что, когда оглянулась, я заметил на ее лице испуг.
— A-а, это ты… — отыскав над комином мои глаза, сказала Меланья и криво, неохотно улыбнулась. Лицо ее припухло, красивые влажные глаза излучали грусть, и в них тяжело было смотреть, а припухшие губы чуточку дрожали. Опа взяла со стола карточку, спрятала на груди и, не оборачиваясь, позвала: — Иди есть, патефонщик…
Только теперь я рассмотрел, что это была не тетка, а молодая девушка. Наверное, пьяненькая и не совсем опрятно одетая, она показалась мне вчера намного старше.
За завтраком из остатков вчерашнего солдатского пайка Меланья старалась не встречаться со мной глазами и не вспоминала о квартирантах, лишь изредка, словно перебирая пуговицы на прозрачной кофточке, касалась пальцами карточки, исподтишка посматривала на меня и молчала. Потом отпила немного из кружки, смешно, по-детски скривившись, и повеселела.
Вскоре я узнал, что она не местная, а из Донбасса, что матери у нее нет с малых лет, а отца перед самой войной придавило в шахте, и она осталась с мачехой.
— Такая была сварливая да ненавистная, — рассказывала Меланья, хмуря блестящие, словно подзолоченные солнцем брови, — а после смерти отца еще и запила. Вылезет, бывало, из шахты и, ни помывшись, ни переодевшись, в буфет. Притащится домой в полночь и, в чем была, в постель. Стащу, помою, переодену, а она лежит и тянет: «Жаль, что ты, стерва, не моя, а той… Думаешь, я пила бы? Хе… Я тебя как куклу одевала бы и обувала. А ради чужой не хочу! Душа не лежит! И людей обманывать не хочу, потому не люблю, значит, не люблю!»
Меланья вздохнула и еще раз пригубила водку.
— А тут пришли немцы. Начали записывать добровольцев в Германию, я и записалась. Думала, хуже, чем с мачехой, не будет. Да и посмотреть хотелось, как на других землях люди живут… Глупая… Может, так вот и заехала бы на чужбину, если бы не… Сопровождал нас один. Немец. Красивый такой, черт. Он ко мне… Ну, как бы тебе сказать… Гонялся за мной. Чуть поезд остановится где-нибудь, он уже тут как тут, в нашем вагоне. Подсядет, говорит, говорит что-то по-своему, шоколадки раздает, потом подмигнет девчатам, а они, хи-хи, ха-ха — и в соседнее купе. Я за ними — не пускает. Руки так наломал, что недели две лотом болели.
Но однажды остановился наш поезд посреди степи. Девчата спали, немца того не было — первых, добровольцев, они не очень-то сторожили. Вышла я в тамбур — темновато еще, тепло, кузнечики стрекочут, а впереди красный огонек горит: семафор закрыт. Соскочила на землю — нигде ни души, только машинисты возле паровоза переговариваются — и пошла прямо на зарю. Решила так: служанкой буду, за калеку выйду, только бы свой, только бы не чужбина…
Меланья, прижмурившись, смотрела на ледяные блестки, что играли на окопном стекле, и время от времени улыбалась горьковато-насмешливой улыбкою.
— Он здесь недалеко и живет. Отец, мать и он. Зашла я к ним утром — солнышко только поднялось, а припекает уже — воды напиться. Они как раз завтракали. Садись да садись, приглашают. Сияла я свой жакет, ношеный-переношеный, платок… Я его тогда низко напускала, чтобы и глаз никто не видел. Ну, отец, мать — известно, как у нас гостей потчуют — и печеным и вареным угощать стали, расспрашивают, кто я да как сюда попала, жалеют, хвалят, что убежала. А он молчит. Ложку положил, глаз с меня не сводит. Славный такой, хотя и угрюмый немножко, глазами из-под чуба так меня и прожигает. Посмотришь в глазищи эти — в груди тесно делается. Не естся мне, губы раскрыть невмочь — отродясь со мной такого не было… Отчего же ты, парень, не на войне, думаю? Ведь
