Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий

многотысячный, исполненный вдохновения клич. «Когда они проходили маршем перед императором, глаза их сверкали мрачным огнём, — вспоминал о тех минутах очевидец, один из вождей либералов герцог Ахилл де Брой. — Казалось, что с губ их вот-вот сорвётся «Morituri te salutant…»»[1645]. А вот что пишет об этом английский историк Эдит Саундерс: «Маршируя тысячами с удивительной точностью под гром барабанов и рёв орудий, они казались ужасной и несокрушимой силой. Именно на этот эффект и был рассчитан парад; он был спланирован так, чтобы внушить уверенность, и даже сам Наполеон усмотрел в нём предвосхищение победы»[1646].

Вполне возможно, что на Марсовом поле 1 июня Наполеон ощутил именно такое предвосхищение победы над внешним врагом. Но внутри страны его не устраивали и раздражали притязания либеральной оппозиции. Из двух законодательных палат одна, верхняя, — Палата пэров — казалось бы, должна представить собой эталон единомыслия с императором. Ведь все её 117 членов были назначены им: среди них — и все его четыре брата, и пасынок Евгений, и дядя кардинал Феш, и его верные министры и чиновники (Камбасерес, Лебрен, Коленкур, Маре, Годен, Роже Дюко, Ласепед, Декре, Савари, Лавалетт, Тибодо и др.), и военные (11 маршалов: Даву, Сюше, Ней, Массена, Лефевр, Сульт, Брюн, Монсей, Журдан, Келлерман, Мортье; генералы Друо, Камбронн, Жерар, Лабедуайер, Рапп и др.)[1647]. Но даже эта палата амбициозно добивается «улучшения» Конституции в пользу пэров. Что же касается депутатов нижней палаты, то они, «обуянные страхом перед диктатурой» (по выражению Вильпена), настойчиво требуют от императора повышения их статуса и расширения полномочий. Особенно активен в Палате депутатов её вице-председатель М.Ж.П. Лафайет. «Должна ли эта палата называться представительством французского народа, — язвительно запрашивал он коллег, — или наполеоновским клубом?»[1648]

7 июня Наполеон в своей тронной речи раздражённо одёрнул парламентариев обеих палат: «Конституция объединяет нас всех. Перед лицом угроз нашему отечеству извне она должна быть нашей путеводной звездой <…>. Не будем уподобляться Византии, которая, теснимая со всех сторон варварами, стала посмешищем для потомства, занявшись отвлечёнными дискуссиями в тот момент, когда таран разбивал ворота её столицы»[1649]. Парламентарии выслушали императора (не без обиды на то, что он сравнил их с византийскими горе-политиками), но, как мы ещё увидим, не смирились со своим подневольным, на их взгляд, статусом.

Гораздо меньше хлопот, по сравнению с выборами парламентариев, доставил Наполеону подбор министров. Здесь он как верховный глава исполнительной власти всё решал исключительно по собственному усмотрению. Ключевые позиции в правительстве император старался укрепить новыми, но испытанными в разных сферах людьми. После 15-летнего перерыва он вернул в правительство Лазара Карно, назначив его министром внутренних дел. Это назначение было драгоценным подарком для якобинцев и всех вообще республиканцев, ибо Карно, прославленный «организатор победы» 1793–1794 гг. над феодальными интервентами, смело выступавший против коронации Наполеона, теперь, в 1815 г., как никто олицетворял собой Республику. Доминик де Вильпен, процитировав верное замечание Франсуа Гизо («Наполеону было нужно, чтобы знамя Революции, украшенное именами её героев, реяло над Империей»), столь же верно добавляет от себя: «Карно играл роль гаранта морали и демократии. Его назначение говорит об умении императора сплотить вокруг себя республиканцев. Наконец, оно успокаивает французов, ибо рядом оказываются два человека, которые вошли в историю последней четверти века как спасители нации»[1650]. Правда, Карно принял должность министра внутренних дел с неохотой, прямо заявив Наполеону: «Я был бы полезнее в военном ведомстве». Император переубедил его неотразимым аргументом: «Разумеется, я думал об этом. Но ваше появление в военном министерстве было бы истолковано Европой как моё намерение начать большую войну[1651]. А вы знаете, что я стремлюсь к миру»[1652].

Военное министерство Наполеон передал в железные руки маршала Л.Н. Даву. Удивительно, как и почему дезориентирован автор отличной книги «Сто дней» Д. Вильпен, полагающий, будто Наполеон «всегда относился к Даву с недоверием» и даже «завидовал (? — Н.Т.) маршалу, чья слава затмевала (?? — Н.Т.) его собственную»[1653]. В действительности же после их первого совместного похода в Египет 1798–1799 гг., когда Наполеон присматривался к Даву, этот маршал стал, по справедливому определению Е.В. Тарле, «любимцем Наполеона»[1654], о чём свидетельствует и уже цитированное мной в этом томе высказывание императора на острове Святой Елены: Даву — «один из самых славных и чистых (в смысле бескорыстных. — Н.Т.) героев Франции»[1655].

На ответственный пост министра иностранных дел Наполеон вернул Армана де Коленкура — одного из самых близких лично к нему сановников. Это назначение и во Франции, и в Европе было воспринято позитивно. Ведь Коленкур как дипломат всегда слыл поборником мира: будучи послом в России, с 1807 по 1811 г., он всё делал для сохранения русско-французского союза; перед войной 1812 г. настойчиво отговаривал Наполеона от нашествия на Россию, а в 1814 г., впервые возглавив внешнеполитическое ведомство, приложил колоссальные усилия для того, чтобы склонить императора к заключению, «пока не поздно», мирного договора с державами шестой коалиции. Тогда эти его усилия успеха не имели, но почему бы не теперь?

Точно рассчитанными и вполне ожидаемыми выглядели почти все (кроме одного) другие назначения на министерские посты: Ж.Ж.Р. Камбасерес — министр юстиции, М.М.Ш. Годен — министр финансов, Д. Декре — морской министр, А.М. Лавалетт — генеральный директор почтового ведомства. Зато возвращение Жозефа Фуше на место министра полиции стало неожиданностью, озадачившей и современников, и позднее — историков. Отметив, что Фуше «перекинулся к Наполеону (от Бурбонов. — Н.Т.) в последний момент», А.3. Манфред подчёркивал: «…это назначение было, несомненно ошибочным шагом; по выражению одного из современников, назначить Фуше министром полиции значило поселить измену в собственном доме»[1656].

Что толкнуло Наполеона к такому шагу? Думается, лучше всех объяснил это Е.В. Тарле[1657]. Во-первых, Фуше «ухитрился перед самым въездом Наполеона в Париж (20 марта. — Н.Т.) вызвать против себя гнев Бурбонов и опалу», что, конечно же, император принял к сведению. Главное же, Наполеон знал и ценил исключительные способности Фуше к раскрытию любых заговоров и к изысканию негласной информации на любые темы. Император всё ещё находил, что такой министр полиции более полезен ему, нежели опасен, и лишь помог вести засекреченное наблюдение за ним. Когда же главный наблюдатель Флери де Шабулон раскрыл похожий на измену контакт Фуше с Меттернихом, Наполеон вызвал министра «на ковёр», но тот артистически увильнул от изобличения. Наполеон отпустил его со словами: «Вы изменник, Фуше! Мне бы следовало приказать,