Учитель истории - Канта Ибрагимов

— Наука, не считающаяся с традициями и историей, может породить только технократов. Таких несчастных людей, как Вы, которые, вроде бы имея все, не имеют главного — счастья, свободы, будущего.

— Малхаз, — насупился Безингер, — намекать на мою бездетность — как минимум — бестактность.

— Я не об этом, сам бездетный, — виновато улыбнулся Шамсадов.

— Ну, о тебе… — что-то хотел сказать Безингер, но Малхаз ему вновь не дал продолжить, будучи маленьким и шустрым, он, наверное, впервые за столь много лет знакомства нырнул под огромную руку Безингера, ласково обнял и, глядя преданно в лицо:

— Давид, у нас иная судьба, общая, единая. Нас Ана ждет.

Эту мысль Шамсадов хотел выдать давно, да никак не подворачивался момент, и он не решался, ибо теперь был твердо уверен, что Ана, сундук и все прочее — плод его чересчур богатого воображения и фантазии. Что все это не научно, сказки, слухи, вымыслы. А у Безингера это хобби, он так богат, одновременно одинок, и других забот нет, что в этом ищет развлечение, смысл жизни и даже свое особое предназначение. А Малхаз уже не юн, не очень здоров, не свободен; беглый чеченец, без паспорта, без денег, без очага, без наследников, но есть у него горы, школа, жена, и к ним он должен любым путем добраться, а легенда об Ане и сундуке ему в этом, действительно, могут помочь, надо Безингера на Кавказ завлечь, а там горы свои, пусть поищут.

— Ана нас ждет, — повторил он, глядя снизу своими карими проникновенными глазами. — Я ее почти что каждую ночь во сне вижу, это она мое сердце вылечила. И нас одних зовет, одних, — это он фантазировал. — чтоб у нас не было плохих помыслов, а было — чистое сердце…

— Добрая воля, с душой, — перебивая, продолжил Безингер, и взгляд его поверх очков устремился в никуда.

С застывшей мимикой, как от чего-то поразительного, Шамсадов отпрянул, а Безингер, уже тихо, шепотом, будто сам с собой, продолжал:

— Раньше я ее и ничего такого во сне не видывал. А вот сейчас, после последней поездки, я вроде окончательно разубедился, поставил крест на всей этой идее, а тут, просто наваждение. — Безингер перевел встревоженный взгляд вниз на маленького Малхаза, сам его обнял, и также тихо, будто по секрету. — Я даже хотел, было, обратиться к личному психологу, и знаешь, в ту же ночь, Ана вновь явилась, — он посмотрел под потолок. — Она здесь витает… На этом месте изначально стоял первый дом, куда несчастный Зембрия Мних, вместо гор Кавказа, привез Остака, сына Аны, в горы Альп. И…

Неожиданно свет замигал, вдруг погас, зажегся, вновь погас.

— Боже! — прошептал Безингер, он весь дрожал, и то ли от него, то ли сам по себе, Шамсадов тоже задрожал, испугался.

— Включите генератор! Дайте запасной свет! Такого никогда не было, у соседей есть свет. Где лампы? — послышалось из соседних комнат, по всему замку.

— Ничего не предпринимайте! — громко сказал Безингер, и вновь шепотом Малхазу, — Это Ана! — и крепче его прижав, — Она нас ждет.

— Пах! — будто бы с щелчком свет включился.

Одновременно с испугом, они посмотрели по всем сторонам, и также будучи в обнимку, все еще помаленьку дрожа, очень тихо:

— Знаешь, что она мне в прошлую ночь сказала? … — «Зембрия Мних, я жду тысячу и ради тебя еще пятьдесят лет, 1050 лет! До весны ничего не осталось. Стань человеком, с Остаком приди».

По сравнению с ультрасовременным, всемогущим Безингером, Шамсадов пуританин, в Бога строго верит, но к суевериям относится скептически. И хоть мечтает он любым, даже обманным способом на родной Кавказ попасть, а сейчас ему Безингера стало искренне жаль.

— Может, действительно, Вам надо бы к психоаналитику обратиться?

— Что ты несешь? — возмутился Безингер, отстранился от Шамсадова, и все еще глядя по сторонам. — Уж кто-кто, а ты, один из немногих на этом свете знаешь, что меня, почему-то именно меня из сотен наследников, нарекли Зембрия Мних… И много говорить не буду, а знаю, когда ты был взаперти в Лондонском доме, ты нашел древние записи Зембрии Мниха, и их читал.

— Я на иврите читать не умею.

— А тебе и не надо было это читать, ты и так все это знал по преданиям стариков… Тебе достаточно было просто полистать, посмотреть.

— А где схема? Где тубус? Картины? — всколыхнулось прошлое в учителе истории.

— Пошли, — махнул рукой Безингер.

Они прошли по длинным мраморным коридорам «клиники», спустились в полуподвал, и это стал подземный замок, а потом еще на лифте, тяжелые двери — галерея, но не такая, как в Лондоне, более современные вещи, и отдельный вход в зал, на трех стенах всего по одной картине — все ее — Аны, последняя написана на острове.

— Ты их в тубусе подпортил… Чуть освобожусь, подреставрирую, — только сказал Безингер, и самая древняя картина вдруг качнулась, как им показалось, во всяком случае оба встрепенулись, переглянулись.

— А схема где? — первым пришел в себя Малхаз, и лишь мельком глянув на эту потрескавшуюся, пересохшую кожу, — Как я раньше не догадался? Этот рисунок — пиктограмма. Я точно знаю это место! А то, что Ана Вам сказала — начало весны, уже нам известно — на Кавказе весна начинается в день весеннего солнцестояния.

— Боже! Осталось восемь дней. Надо срочно лететь! — закричал Безингер.

— У меня нет документов, я без паспорта, — обозначил реалии современности Малхаз.

— О! Боже! — совсем набожным стал Безингер. — Ведь ты не можешь пока быть Малхазом Шамсадовым, — это тоже современная реальность.

— Только паспорт российский, настоящий, — о своем стал печься Малхаз.

— Почему именно российский?

— А Вам какая разница? Все паспорта, деньги, кредитки ведь вы выдумали?!

— Ой, Шамсадов, только не о политике, у нас ныне иной путь, — и нажимая рацию. — Сюда срочно фотографа, самолет готовить на Москву.

Ровно через сутки, также в ночь, Безингер привез еще пахнущий краской новенький российский паспорт. Малхаз раскрыл — его снимок, Алтазуров Остак Астархович. И пока Шамсадов хотел что-то спросить, Безингер показал свой, тоже новый швейцарский паспорт. Зембрия Лазарь Мних. И поясняя:

— Мних должен прибыть с Остаком.

Больше они об этом не говорили, в едином порыве стали готовиться к экспедиции. Первоначально планировали лететь на Москву, но быстро передумали. На самолете Безингера полетели на Тбилиси, и уже в полете выяснилось — грузинские диспетчеры что-то не согласовали с российскими властями, пришлось приземлиться в Стамбуле.

— Это символично, — шептал Малхаз, — отсюда, из Босфора и Константинополя, из Византии начала свой путь с сундуком Ана.

— Да-да, ты прав, — совершенно иным: тихим, встревоженным, отстраненным выглядел Безингер в эти дни, и когда они прибыли в Тбилиси, и дальше ехали на вездеходе сквозь горы в Шатили, он всю дорогу был понурым, молчаливым, и только на грузино-российской границе очнулся.

— Нас могут задержать, даже подстрелить.

— Не волнуйтесь, — горы Кавказа воодушевили Малхаза, — по обе стороны границы мои родственники — они нам подскажут, а пропусков для пограничников у нас вдоволь — вы печатаете.

Все оказалось не так просто, а время поджимало, уже двадцатое число. И тогда Безингер выдал еще одно тайное оружие — в рюкзаке спутниковый телефон: два звонка в Москву, еще один куда-то, и пограничники отвернулись, и деньги брать боятся. Они прошли под видом боевиков («Чтобы война не прекратилась», — думает Шамсадов).

Миновав посты, на одном из перевалов устроили привал. Хоть и пасмурно, и туманно, а Малхаз не может скрыть своей радости, по всем сторонам в маленький сверхмощный бинокль с аккумулятором все глядит. Вон пограничная застава, рядом — первое чеченское село. И там, и там один и тот же транспарант — «23 марта 2003 года — всенародный референдум!»

— Что за референдум? — в неведении Малхаз.

— О-о, — от усталости ноет Безингер. — Чечня принимает новую Конституцию… Нам повезло, в эти дни бомбить не будут.

— Да, нам повезло, — повторил Шамсадов, как бы про себя, — Конституция, цивилизация — значит, мы избавляемся от «сундука».

— Ты о чем? — повернулся Безингер.

— Да, так, — уклонился Малхаз, и вновь о своем мечтательно. — К ночи будем в Гухой, Эстери накормит.

— Никаких сел, — вскричал Безингер. — Мы договорились, все чисто, без никого и ничего… Пока не найдем — никаких контактов.

— А если не найдем?

Долгая пауза.

— Последняя попытка. Всего два дня — 22 и 23.

— А если не найдем? — вновь повторил Малхаз.

— У меня в жизни больше ничего не остается… Ана добьет, — и он глянул на свою выпачканную в кавказской грязи руку, на которой громоздился древний перстень.

— А почему Вы не женились, не заимели детей? — не сдержался Малхаз от этого вопроса.

— По молодости об этом и не думал, а позже, вроде здоров, вся медицина есть, но ни одна женщина от меня не беременеет. А всяких искусственных премудростей не хочу. Вот и иссякнет ветвь Мнихов.