Учитель истории - Канта Ибрагимов

Как понимает сам больной, рекомендации уже готовы — кого-то, для утверждения решения — ждут, и это тоже очевидно — ждут Давида Безингера. Самого Безингера Малхаз после Токио не видел. Однако каждый день и по нескольку раз Безингер ему звонит, здоровьем интересуется. У самого Шамсадова позвонить возможности нет — аппараты «клиники» работают на прием, у персонала лишь местные рации, и даже компьютера с выходом в интернет здесь тоже нет — тщательно изолировали от нежелательных контактов.

— Ну, потерпи чуть-чуть, все не так просто, — по телефону успокаивает его Безингер. — Вот я прилечу, и все ты получишь.

— «Красивая, да для меня тюрьма» — весь день поглядывая из окон на заснеженные Альпы, думает Малхаз.

От Безингера он ожидает чего угодно, и ждет его самого. А тот то беспрерывно звонит, вроде праздно болтает, а то неделю вовсе пропал (это было еще в Токио); объявившись — тон иной, чуть недовольный, встревоженный; сейчас вновь пропал, уж две недели на связь не выходит.

У Безингера более десятка мобильных телефонов (и как до этого люди жили?), личный помощник за ним их носит. И если он не звонит, значит, в том месте сотовой связи нет — на Земле лишь два таких места — Антарктида и Чечня. Безингер сундук ищет! И в подтверждение этого первый звонок; голос злой, усталый. Разумеется, Безингер только о здоровье спрашивал, сказал, что в Нью-Йорке, вылетает к нему, и тут же фон женского голоса на русском: «Уважаемые пассажиры, предупреждаем…»

— В Россию не летите, — продолжил Малхаз, когда связь уже оборвалась.

Шамсадов думал, что Безингер появится через день-два, но тот объявился сразу же, поздно ночью, прямо из аэропорта, усталый, похудевший, насупленный.

— А Вы загорели, обветрились, — не без поддевки заметил Малхаз.

— Да, был в горах, … в Андорре, на лыжах катался.

— А я, грешным делом, подумал, кавказский.

— С чего ты взял? — встрепенулся Безингер.

— По оттенкам пороха и гари, — теперь голос строг.

— М-да, Шамсадов, — Безингер встал, подошел к окну, постучал пальцами по толстому стеклу. — Ты меня всегда удивлял… Да, я был в Чечне, и даже дважды, — Безингер подошел к больному, заложил руки за спину и, глядя вызывающе, в упор. — Тубус нашел, … а вот другую пещеру не найду. Нет там такой радиации; так, кое-где повышенный фон. Я все горы облазил…

— Под эгидой миротворца, — перебил Малхаз, — под опекой ГРУ, массад, ЦРУ? Ха-ха-ха! Так Вы Ану еще тысячу лет искать будете, и не найдете. К ней надо с чистым сердцем, с доброй волей, с душой.

— М-да, ты по-прежнему несносен, — вновь Безингер отошел к окну, — А впрочем, там, оказывается, уран вроде нашли, и шахты были, просто неперспективно, будто бы не в промышленном масштабе, и разработку месторождения закрыли.

— Брехня! — чуть ли не закричал Шамсадов. — В двадцатые-тридцатые годы в мире точно узнали, что такое радиация. И по моей версии, может, я и ошибаюсь, Ваши предшественники, а может, и конкуренты. Ведь, наверно, не только Вы этот сундук ищете? Так вот образованные искатели двадцатого века, как и я, поняли — охранники Хазар-Кхелли погибли от неведомой до этого болезни — радиации. И одна из причин выселения чеченцев в 1944 году — эта. Чтоб спокойно заняться поисками, используя достижения науки и техники, пробуривая бесполезные шахты. За тринадцать лет ничего не нашли — убрались.

— М-да, — исподлобья, поверх очков уставился Безингер. — Твоя фантазия бесконечна. Но доля правды и логика в этом есть… Я с дороги устал, да и поздно, пойду спать, завтра поговорим.

— Дайте мне маме позвонить, — вслед закричал Шамсадов.

— Завтра, все завтра, мне надо подумать. Ты, как всегда, меня вновь озадачил, — прикрыл Безингер дверь.

Как раз в эту ночь на одном из каналов Шамсадов случайно стал смотреть боевик с побегом, и сам об этом задумался, подошел к окну, как Безингер, постучал пальцем — бронированное, наверняка, всюду камеры, охрана — на сей раз вряд ли убежишь, надо искать другие варианты. — «А в принципе — что ему от меня надо?! Тубус нашел, картины и схему забрал. А сундук? А может, никакого сундука и нет, и не было в помине?» С такими безрадостными мыслями он долго ворочался в роскошной кровати, лишь под утро заснул, … и вновь она, божественная, красивая, грациозная Ана, с распущенными золотистыми волосами, будто сквозь окно к нему вошла: — «Ты прав — с чистым сердцем, с доброй волей, с душой!», — и она погладила его грудь, дольше там, где сердце, а потом по голове, и сказочно, обворожительно улыбаясь, — «Живи, как и прежде, с улыбкой! … Я рада, я жду!»

Хотел Малхаз об этом сне поведать Безингеру, да тот ни через день, ни через два не появился, только звонил. А когда, наконец, появился, Шамсадов был очень зол, начал с другого.

— Вы что, меня в рабстве держите? Дайте хоть матери позвонить!

— Боже! Какая ужасная терминология! И это двадцать первый век!

— Век, может, и двадцать первый, а нравы те же, — уже бесился Малхаз.

— Ну, не волнуйся, тебе нельзя, — теперь вновь очень заботлив Безингер. — Пойми, вокруг тебя все не просто. Может быть, еще сильнее скандал. Ты просто всего не знаешь — это политика… А мать твоя в курсе, что ты живой. Потерпи маленько, ведь ты не на острове — все у тебя есть.

— А остров есть? А Степаныч? — воскликнул Малхаз.

— Что? Кто? … Ах! Да, Андрюша замечательный парень, а отец, — без эмоций, — то ли погиб, то ли пропал — дальше с пафосом, — «при исполнении служебного долга, в наведении конституционного порядка и в борьбе с международным терроризмом».

— Это Вы путаете с Чечней.

— В данном случае — путаешься ты. А у нас в этом плане все четко.

— Да-а, четко, — подавленно выдавил Малхаз, и понурив голову. — Эх, Степаныч, Степаныч! А юнцы?!

— Ну, как говорится у русских — судьба… А ты не переживай, тебе нельзя… Вот, лучше почитай и подпиши эту бумагу.

— Хм, — злобно улыбнулся Шамсадов. — Правильно. Двадцать первый век! Донорское сердце. Может, у юнцов, что пропадают бесследно в Чечне?

— Глупости, не говори глупости! — замахал руками Безингер.

— Говорю, как есть! А мне мое сердце оставьте.

— На нем страшный рубец.

— Да, это рубец, это узел на память, на страшную память! — закричал в гневе Малхаз, аж задрожал, весь посинел и внезапно упал.

— Повторный инфаркт он не выдержит, — вбегая в комнату, кричал в тревоге лечащий врач.

— Я вас всех задушу! За что вам плачу! — орал Безингер.

До потери сознания напичкали Шамсадова уколами, вновь ставили капельницы… И вновь явилась она, сияющая Ана.

— О прошлом не забывай, но и не сожалей. А в настоящем думай только о будущем. Живи с улыбкой, с улыбкой живи! С чистым сердцем, доброй волей, с душой, — как и в тот раз, погладила она его грудь, голову.

И из виду исчезла, а из памяти — нет. С той ночи Малхаз, как в былые годы со своей широкой лучезарной улыбкой не расстается.

— Молодец, молодец, Малхаз, и врачи удивлены, — теперь все время рядом Безингер. — Пусть не донорскую, а операцию делать надо.

— Не надо, мое сердце теперь не болит, — всему миру улыбается Шамсадов.

А врачи шепчутся, не понимают. Под усиленной охраной повезли Шамсадова в Цюрих, в настоящую клинику, с супераппаратурой.

— Не может быть, твое сердце зарубцевалось, почти ничего не видно! — после осмотра воскликнул Безингер.

— Нервы стали в порядке, — констатируют врачи.

— Дайте позвонить маме, — с улыбкой просит Малхаз.

— Что там «позвонить», — Безингер тоже улыбается, но странно, по-своему. — На днях вылетим в Америку, и весь мир увидит тебя по телевизору. Станешь всемирно известным, будешь разоблачать Россию, ее зверства в Чечне, испытания на острове, и еще тебе подскажут.

— Никого я разоблачать не буду, — улыбка сошла с лица Шамсадова, — я гражданин России, и там живут мои мать, братья, жена, родственники и друзья. В своей драке сами разберемся.

— Ты что, с ума сошел? Ты знаешь, какая тебе уготована жизнь в Америке? … Только, что есть, скажи.

— Что было, что есть, и что будет? Там лучше меня знают, все расписано, как хотят — повернут, — и вновь улыбаясь. — А я в Чечню хочу, в свою школу, преподавать.

— Кому преподавать, там никто не учится!

— Не учатся — учителя нет. А мы должны знать свою историю, сохранять свою культуру, свой кавказский дух.

— Да, там война, варварство, дикость! Нет там культуры…

— Замолчите, — грубо перебил его Малхаз. — Уж, кто-кто, а Вы-то знаете, что даже тысячу лет назад там была культура на уровне Византии, и она еще будет!

— Малхаз, — наверное, искреннее сочувствие появилось на лице Безингера, — может, ты где-то и прав. Но в наше время губить себя в глухих горах, где не только света и дорог, но даже тишины от бомбежек нет — просто глупо… Ну, оставим политику, оставим бизнес. У тебя ведь дар, ты художник, ты осилишь любую науку.

— Наука, не считающаяся с традициями и историей, может породить только технократов. Таких несчастных людей, как Вы, которые, вроде бы имея все, не имеют главного — счастья, свободы, будущего.