Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада

— А ты придумала, что будешь делать?

— Да, — сказала она. — Я знаю одну еврейку, которая прячется. Ее должны были депортировать. Но она у плохих людей и каждый день боится предательства. Я заберу ее к нам.

— Нет! Нет. Только не это, Трудель! За нами со всех сторон подсматривают, и все тотчас обнаружится. Вдобавок продуктовые карточки! У нее наверняка их нет! На наши две карточки нам еще одного человека не прокормить!

— Разве? Разве мы не можем немного поголодать, чтобы спасти человека от гибели? Ах, Карли, если так, Гитлеру и вправду легко. Если так, мы все и вправду просто дерьмо, и поделом нам!

— Но ее же увидят! В нашей крошечной квартире никого не спрячешь. Нет, я этого не позволю.

— Не думаю, Карли, что нуждаюсь в твоем позволении. Квартира настолько же моя, насколько твоя.

Спор перешел в ссору — первую настоящую ссору за все время их семейной жизни. Трудель сказала, что просто приведет домой эту женщину, пока Карл на работе, а он объявил, что немедля вышвырнет ее из квартиры.

— Тогда вышвыривай и меня тоже!

Вот до чего дошло. Оба рассердились, обозлились, вышли из себя. И не могли прийти к согласию, а уступить было невозможно. Ей непременно хотелось что-то сделать, против Гитлера, против войны. В принципе ему хотелось того же, но только не рискуя, не подставляясь. Насчет еврейки — это сущее безумие. Он такого никогда не позволит!

Молча они шли по улицам Эркнера домой. Молчание было таким весомым, что нарушить его с каждым шагом казалось все труднее. И они шли уже не под руку, просто рядом, не касаясь друг друга. А когда руки случайно соприкоснулись, каждый поспешно отдернул свою и отступил подальше.

Ни он, ни она не обратили внимания, что возле их подъезда стоит большой закрытый автомобиль. Поднялись по лестнице, не замечая, что из-за всех дверей за ними наблюдают, с любопытством или со страхом. Карл Хергезель отпер квартиру, впустил Трудель. В передней они тоже ничего не заметили. Только когда увидели в гостиной невысокого здоровяка в зеленой куртке, оба вздрогнули от неожиданности.

— Что такое? — возмутился Хергезель. — Что вы делаете в моей квартире?

— Комиссар уголовной полиции Лауб, берлинское гестапо, — представился человек в зеленой куртке. Он даже не подумал снять свою охотничью шляпу с пучком перышек. — Господин Хергезель, не так ли? И госпожа Гертруда Хергезель, урожденная Бауман, для своих — Трудель? Прекрасно! Мне бы хотелось поговорить с вашей женой, господин Хергезель. Может, подождете пока на кухне?

Они испуганно посмотрели друг на друга, оба побледнели. Потом Трудель неожиданно улыбнулась.

— До свидания, Карли! — сказала она, обнимая его. — До счастливого свидания! И зачем мы спорили, вот глупость! Всегда ведь получается иначе, чем рассчитываешь!

Комиссар Лауб откашлялся, напоминая о себе. Супруги поцеловались. Хергезель вышел.

— Вы только что попрощались с мужем, госпожа Хергезель?

— Я с ним помирилась, мы были в ссоре.

— Из-за чего же вы поссорились?

— Из-за визита одной из моих тетушек. Он был против, я — за.

— И при виде меня вы решили уступить? Странно, похоже, совесть у вас не очень-то чиста. Минутку! Останьтесь здесь!

Она услышала, как он на кухне разговаривает с Карли. Вероятно, Карли назовет другую причину ссоры, все с самого начала пошло не так. Она сразу подумала о Квангеле. Но чтобы Квангель кого-то предал — нет, на него не похоже…

Комиссар вернулся. Довольно потирая руки, сказал:

— Ваш муж говорит, вы повздорили из-за другого: брать на воспитание ребенка или нет. Это первая ложь, в которой я вас уличил. Не бойтесь, через полчаса прибавится еще множество, и каждый раз я буду выводить вас на чистую воду! У вас был выкидыш?

— Да.

— Сами немножко поспособствовали, а? Чтобы у фюрера не было солдат, так?

— Теперь лжете вы! Если б я этого хотела, не стала бы ждать до пятого месяца!

Вошел какой-то человек, с листком бумаги в руке.

— Господин комиссар, эту бумагу господин Хергезель только что пытался сжечь на кухне.

— Что это? Квитанция камеры хранения? Госпожа Хергезель, что за чемодан ваш муж оставил на хранение на вокзале Александерплац?

— Чемодан? Понятия не имею, муж ни слова мне не говорил.

— Давайте сюда Хергезеля! И немедля пошлите кого-нибудь на Александерплац за чемоданом!

Третий сотрудник привел Карла Хергезеля. Значит, в квартире полно полиции, они слепо угодили в западню.

— Что за чемодан, господин Хергезель, вы держите в камере хранения на Александерплац?

— Я не знаю, что в нем, я туда не заглядывал. Он принадлежит одному знакомому. Он сказал, там белье и одежда.

— Вполне возможно! Потому-то вы хотели сжечь квитанцию, заметив, что в квартире полиция!

Хергезель помедлил, потом, быстро глянув на жену, сказал:

— Я это сделал, потому что не вполне доверяю этому знакомому. Там может быть и что-то другое. Чемодан очень тяжелый.

— И что же, по-вашему, там может быть?

— Возможно, брошюры. Я старался не думать об этом.

— Что же это за странный знакомец, который не может сам сдать свой чемодан на хранение? Может, его зовут Карл Хергезель?

— Нет, его имя Шмидт, Генрих Шмидт.

— А откуда вы его знаете, этого так называемого Генриха Шмидта?

— Мы давно знакомы, лет десять, не меньше.

— И как вы пришли к мысли, что там могут быть брошюры? Кто он, этот Эмиль Шульц?

— Генрих Шмидт. Он был социал-демократ или даже коммунист. Потому я и решил, что там могут быть брошюры.

— Вы, собственно, откуда родом, господин Хергезель?

— Я? Из Берлина. Берлин-Моабит.

— И когда родились?

— Десятого апреля двадцатого года.

— Так, и знаете этого Генриха Шмидта не меньше десяти лет и в курсе его политических убеждений! В ту пору вам, значит, было одиннадцать, господин Хергезель! Не надо так глупо врать, не то я рассержусь, а в таком случае могу сделать вам больно!

— Я не врал! Все, что я сказал, правда.

— Имя Генрих Шмидт — первое вранье! Не видели содержимого чемодана — второе вранье! Причина сдачи на хранение — третье! Нет, любезный господин Хергезель, каждая ваша фраза — вранье!

— Нет, все правда. Генрих Шмидт собирался в Кёнигсберг, а поскольку чемодан был слишком тяжелый и не нужен ему в поездке, попросил меня сдать его на хранение.