Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Сабо

Было дьявольски холодно, черт побери, и все же мы стояли в карауле. Сутки — в наряде, сутки — на отдыхе. Впору помыться да отоспаться, а развлечений — почти никаких. Даже в кино не очень-то вырвешься — ведь только к вечеру просыпались. К тому же солдату не пристало одному ходить в кино — положено группой. Особенно в вечернее время. Поэтому мы и не рвались теперь в кино. Когда-то было по-другому. Бывало, и познакомишься с кем-нибудь, и побалагуришь. Перед началом и во время сеанса. С гражданскими. С женщинами. А у нас что? Только кончится сеанс: «Выходи строиться!» — и под командой старшего по чину: «Шагом марш!» — в казарму. Идти велели по самой середине мостовой, а то, мол, из подворотни или из подъезда в любое время могут напасть. Так чтоб врасплох не застали. Правда, это лишь в приказах писалось, что партизаны намерены истребить венгерский гарнизон, потому как солдаты его трусливы и плохо обучены. Вот нам и приказывали даже в кино ходить группами. А мы предпочитали и вовсе не ходить. Смешно! Ведь именно после сеанса, когда народ, щурясь от света, валит из кинотеатра, девицы ждут с нетерпением, что ты подойдешь к ним и скажешь: «Целую ручку, не разрешите ли проводить вас домой?» А тут — на тебе! Нет, группами мы в кино не ходили. Лучше не связываться с групповой покупкой билетов. А если уж в редких случаях все-таки соглашались идти — мне раза два тоже довелось принять участие в таком походе, — то из кино каждый возвращался в казарму своей дорогой. Смотрели мы, кажется, «Барона Мюнхаузена» и «Проданную усадьбу». Все с разными бабенками. В те дни у нас не было постоянных знакомых. Правда, несколько парней из взвода все же ходили к постоянным. Но как раз в эти холода перестали к ним ходить, подцепив от них известную болезнь. Помню, я говорил тогда: «Спасибо, как-нибудь обойдусь и без этого, в очередь к ним становиться не намерен».

Не соблюдали мы и приказ идти посредине улицы. Нас уже так клонило ко сну, что мы с трудом дожидались, когда наконец можно будет сказать: «Целую ручку, Шарика (или, допустим, Боришка). Желаю вам доброй ночи и приятных сновидений».

Я уже говорил: мне дважды пришлось участвовать в групповом походе в кино, и оба раза, когда и господин капрал Дорнер, мой командир отделения, изъявлял желание пойти вместе с нами. Он разрешал не строиться. Дорнер парень хоть куда! При всех его недостатках. Я и сейчас готов это подтвердить.

Помню, накануне того дня мы, как обычно, в полдень сменились из наряда. Мы ровно ничего еще не знали. Разве только то, что прибыл батальон и теперь наша жизнь станет полегче. А вместо того что же происходит? Под вечер нас поднимают с коек, плюют на наш законный сон после возвращения из караула и объявляют: наше отделение — дежурное, на ночь мы назначены патрулями. Я готов был крепко выругаться, но это сделал за всех нас капрал Дорнер, который, как и мы, устал зверски и был в плохом настроении. Хорошо еще, что мы на тот вечер не купили билетов в кино, так что нашим дамам не пришлось дожидаться зря.

Вместе

О женщинах они, наверно, никогда столько не говорили, как теперь, оказавшись здесь вместе, вчетвером.

Старший лейтенант только улыбался, когда заходил разговор на эту тему, точно желая показать, что и у него имеются на сей счет свои мысли.

У Бюки довольно скоро начал пробуждаться интерес к этим вопросам. Стоило кому-либо начать рассказывать любовную историю, он сразу навострял уши, но, как только речь доходила до описания подробностей, мрачнел и отстранялся от рассказчика.

Поздор плохо умел излагать то, что касалось его лично; поэтому он пытался выдавать чужие приключения за свои собственные. Но после третьей же фразы путался, и, как ни старался довести рассказ до «смачного конца», ничего у него не получалось.

Сабо? Он стремился воздействовать на слушателей сальными подробностями, касающимися физиологической стороны дела. Его любил слушать Поздор, подбадривавший Сабо солеными солдатскими словечками. Тарпатаки тоже слушал, но при этом слегка покачивал головой, давая понять, что у него на этот счет иные вкусы.

После непристойной развязки он запевал песню, желая предотвратить поток аналогичных воспоминаний, в которых все представлялось теперь в преувеличенном виде.

Старший лейтенант пел народные песни, преимущественно венгерские, но знал он и румынские, и словацкие, и сербские. Даже цыганские, македонские и украинские. Пел он их громко и вполголоса.

Где он выучил эти песни? Так ведь он был старшим лейтенантом речной флотилии. Много плавал, а значит, многое видел и многое слышал — он же не слепой и не глухой.

Что касается Бюки, то он никогда не упускал случая во время такого песнопения вонзить в поющего жало своей антипатии:

— Ты кто, венгр, или не венгр, Тарпатаки? Может быть, ты раньше был Тумпек или Тодоран? А потом овенгерился? Ну погоди, дай я сейчас отгадаю, что у тебя была за фамилия: Трипниц, Турновский, Труснинский, Такович?.. Словом, хорошенькую ты фамилию себе подобрал!

Старший лейтенант после такого выпада сразу умолкал. В других случаях он спорил, но, когда речь заходила о его фамилии, молчал. Смотрел на Бюки и молчал, словно бы с готовностью ожидая, что тот еще скажет умного. Эта выдержка и какое-то странное спокойствие обычно еще больше злили Бюки.

— Потому что, видишь ли, дорогой мой, не только фамилией определяется твое венгерское существо, но и тем, что у тебя на сердце. — При этом майор неизменно хлопал себя по груди.

Ответить Бюки грубостью Тарпатаки не хотел. Однако мужское чутье подсказывало ему, что на выпад майора нужно найти какой-то особенный ответ.

Все молчали, понимая, что если слова Бюки расценить как оскорбление — а так оно и было, — то драки не миновать.

Затем, видя, что Тарпатаки упрямо молчит, Бюки проникновенно, дрожащим голосом начинал петь:

Ветер швыряет листья сухие,

Бедный солдат — во власти стихии.

Нынче ему улыбается счастье,

Завтра же — мрак и сплошное ненастье.

Так обними же меня поскорей

И поцелуи свои не жалей!

В конце песни голос у него обычно срывался, а на глазах выступали слезы.

Бюки

Я никогда не критиковал распоряжений своих командиров. Но от такого приказа у меня кровь бросилась в голову: «Впредь до моего особого распоряжения запрещаю привозить семьи!»

Я же, дурак, в каждом письме в