Кровь и золото погон - Трифонов Сергей Дмитриевич

– Прошу прощения, господин ротмистр, но вот вам мой совет: не хотите пулю в спину, будьте поаккуратнее с нижними чинами. Сами понимаете, время какое…

Павловский не спеша закурил, присел на берёзовый чурбак и, глядя куда-то мимо помощника, спокойно ответил:

– Я, знаете ли, подпоручик, не нуждаюсь в ваших советах. Если суждено получить пулю в спину, на то воля божья. Но пока я командую эскадроном, порядок и дисциплина в нём будут железными.

9

Девятнадцатого августа 1917 г. на рижском направлении германские войска перешли в наступление. К полудню части 8-й немецкой армии форсировали Двину, угрожая выйти в тыл оборонявшим Ригу русским войскам. Опасаясь окружения, генерал Парский приказал эвакуировать Ригу. 21 августа немцы вступили в город, а вскоре туда явился кайзер Вильгельм II, принявший участие в торжествах.

После взятия Риги немцы прекратили наступление и возобновили его 1 сентября. Рано утром немецкая артиллерия начала артподготовку, используя химические снаряды, а в 9 часов утра 2-я гвардейская германская дивизия начала форсирование Западной Двины и захватила ряд плацдармов.

Упорное сопротивление 2-й бригады латышских стрелков обеспечило возможность выхода из-под германского удара 2-му и 6-му Сибирским корпусам. Окружить 12-ю армию немцы не смогли. Генерал Д. С. Парский отдал приказ оставить позиции и отступать на 3-ю оборонительную линию. Этот шаг подорвал боевой дух российских войск. Началось беспорядочное отступление на северо-восток. Войска бросали артиллерию и обозы.

Германцы преследовали отступавших довольно пассивно. Видимо, потому, что немецкое командование было вынуждено перебросить ряд участвовавших в операции дивизий в Италию и на Западный фронт. Лишь немецкая авиация активно штурмовала колонны отступавших русских войск, нанося удары и по беженцам.

Кавалерийская бригада, действуя в арьергарде, прикрывала отход русской армии. Эскадрон Павловского, потрёпанный в ежедневных стычках с германскими гусарами, совали затычкой в любую дырку. В живых осталось чуть больше шестидесяти человек. Погибшего подпоручика Штебро в должности помощника командира эскадрона замещал старший унтер-офицер Девяткин из кадровых, мужик опытный, рассудительный, осторожный. Благодаря ему и солдатскому страху оказаться в германском плену, Павловскому удалось наладить в эскадроне дисциплину. В бригаде это оказалось единственное подразделение, без революционного базара выполнявшее приказы и бившееся с немцами не за страх, а за совесть.

Чтобы хоть чем-то отблагодарить бойцов, Павловский выклянчил в штабе бригады целую коробку солдатских Георгиевских крестов, и на коротком привале подполковник Каменцев лично наградил солдат и унтер-офицеров, а заодно и зачитал приказ о производстве в чины. Всем унтерам присвоили чин старших, а Девяткину – фельдфебеля. По такому случаю награждённые и произведённые в очередной чин решили надраться, известив, правда, Девяткина. Тот доложил Павловскому и вовсе не ожидал такой реакции командира:

– Да и хрен с ними, пусть надерутся, завтра всё равно как миленькие в бой пойдут. Слушай, фельдфебель, а не выпить ли и нам с ними, как думаешь?

Девяткин выпить был, конечно, не дурак. Но тут слегка опешил. Попереминался с ноги на ногу, покрутил ржавые от махорки кончики усов, откашлялся со значительностью.

– Дык, оно, конечно, можно, господин ротмистр. Однакость есть и сумнения.

– Предъяви, – повеселел Павловский.

– А коли начальство прознает? Вам ведь нахлобучат. И, вообче, резон ли вам с нижними чинами водку хлебать? Сами ж говорили, панибратство в армии – худшее средство. Можно и авторитет замарать.

– А мы с тобой аккуратно пить будем, – Павловский обнял фельдфебеля за плечи, – аккуратно, но сильно. И пьянеть не будем. Тогда не только авторитета не замараем, но и поднимем его. А? Как полагаешь?

Девяткин полностью был согласен с командиром и взялся морально подготовить коллектив.

– Только вот, брат Девяткин, не резон нам с пустыми руками к нижним чинам идти, не привык я за чужой счёт выпивать. А у меня всего-то бутылка трофейного рому.

– Об ентом могете не горевать, Сергей Эдуардович, у меня припасено.

Девяткин выскочил из полуразрушенного блиндажа и через минуту приволок тяжёлый сидор, до отказа набитый разномастными бутылками из трофейных запасов. Здесь были польская водка, дешёвый немецкий шнапс, мутная латышская самогонка, и даже три бутылки настоящего французского шампанского…

По приказу Павловского пьянку обставили как серьёзную боевую операцию. Выставили дозоры из молодых солдат, в прибранном блиндаже накрыли стол, даже тарелки чистые и вилки из какой-то мызы приволокли. Выпили хорошо и крепко. Драгуны поначалу стеснялись командира, а потом обвыклись и под занавес, обнявшись, вместе пели песни.

Этот небольшой кутёж сплотил эскадрон. Солдаты не только окончательно поверили командиру и зауважали его, отныне Павловского берегли, прикрывали его от пуль и осколков, от немецких сабельных ударов и штыков.

Осенью семнадцатого в общей неразберихе отступления, когда под влиянием большевистско-эсеровско-анархистской пропаганды армия трещала по швам, а полковые комитеты массово отстраняли от командования офицеров, когда тылы оказались парализованными и армейские подразделения неделями не видели горячей пищи, эскадрон Павловского, давно потерявший связь со штабом бригады, организованно отступал на восток и, сплочённый вокруг командира, постепенно превращался в организованную преступную группировку.

Большевиков и эсеров в эскадроне не было, а с парой анархистов Павловский разобрался просто, преподав урок всем остальным. Однажды на привале двое драгун устроили свару по случаю невыдачи мясного котлового довольствия. Они бегали от костра к костру, вокруг которых повзводно сидели бойцы в ожидании кулеша, и орали, что пора власть брать в свои руки, что штаб-ротмистра следует повесить, что надо разбегаться по домам. Их никто не поддержал, но и урезонивать не спешили. Павловский не спеша достал из кобуры свой трофейный «парабеллум», выстрелил в воздух и, когда анархисты в испуге утихомирились, приказал фельдфебелю Девяткину:

– Взять эту сволочь!

Связанных анархистов поставили рядом у кромки небольшой балки.

Павловский обратился к сидящим бойцам:

– Братцы! Не будете возражать, если я от вашего имени пристрелю эту мразь? От них смрадом несёт.

Солдаты молчали. Пауза затягивалась.

– Молчание, надо понимать, знак согласия?

Павловский хладнокровно расстрелял двух бузотёров. Тела скатились в балку, хоронить их не стали.

Двигаясь по лесам на северо-восток в сторону Пскова, эскадрон обходил крупные населённые пункты, в латышских, латгальских и русских сёлах забирали продукты, овёс и сено, меняли коней. Однажды к востоку от Мариенбурга[9] на лесной песчаной дороге близ большого хутора повстречали колонну сборного пехотного батальона под командой капитана. Тот потребовал подчиниться и следовать с ними на соединение с войсками. В доме латгальца, хозяина хутора, капитан поведал Павловскому о захвате большевиками власти в Петрограде, об аресте министров Временного правительства и повальных арестах генералов, о формировании красной гвардии и полном развале армии…

Павловский, сделав удивлённую мину, спросил:

– Не понимаю, господин капитан, на соединение с какими войсками вы тогда идёте, если армии нет?

– Армия будет, ротмистр, новая русская армия. Можете не сомневаться.

– Во главе с большевиками?

– А вы что, еще верите нашим генералам? Нет, голубчик, они матушку Россию просрали! Только большевики способны сплотить народ на борьбу с внешними и внутренними врагами. Очень советую присоединиться. Иначе окажетесь на обочине.

Капитан говорил спокойно, без пафоса. Чувствовалось, такое решение он принял осознанно, разубеждать его было бессмысленно. Павловский вначале растерялся. Он, молодой офицер, хлебнувший войны по горло, не знал, как поступить. Кроме армии и родной матушки у него ничего не было. Именно это – армия и мать – олицетворялось у него с понятием Родина, Россия, Отчизна. Он ничего не умел, кроме организации убийств. Этому его учили в училище и на фронте. Это он делал профессионально и с удовольствием. Большевики нарушили естественный ход его жизни, сломали армию, растоптали вековые традиции, уничтожают цвет офицерского корпуса, мирятся с германцами, насаждают хамство и вседозволенность черни…