Путь в Бездну и фитнес в инвалидном кресле - Иван Петрович Карачев

живой. Мне никогда не было себя жалко. Мне всегда было очень одиноко. Я видел людей вокруг, видел их отношения, желания, стремления. Я никогда не разделял их интересов. Деньги, красивая жизнь, популярность, секс — мне это никогда не было особо интересным. Но после того как я тогда принял решение жить, я начал меняться. Медленно и постепенно. Какие-то принципы появлялись уже тогда. Так, например, я всегда искал работу не поденежнее, а такую, чтобы была для меня интересной. То есть, например, не очень прибыльно было идти на завод конструктором, но мне нравилось разрабатывать радиоэлектронную аппаратуру для космических аппаратов ближнего и дальнего космоса. Или вот в университетские годы можно было легко самостоятельно эникеить за большие деньги, но меня очень грела мысль, что я работаю в крупном университете…

* * *

Когда я подписывал обходной лист в университете, получил повестку в военкомат. И хоть мне было очень страшно, но я хотел попасть в армию — чтобы целый год мне не надо было думать ни о чем, чтобы меня там кормили, одевали, обували, придумывали мне занятия. Я никогда не жил так, и мне правда хотелось отдохнуть. Огромной ошибкой было сказать об этом психологу: довольно быстро они нашли какое-то заболевание почек и признали меня негодным для строевой военной службы. Так что я провел свои последние летние каникулы в Сарапуле, а потом явился по университетскому распределению в отдел кадров железной дороги. Федеральная ветка железной дороги проходила и через Сарапул, однако меня направили в глухую деревню на перегон. Не бригадиром, не мастером, а простым монтером пути третьего разряда. Кто знаком с темой, знает, что монтеры пути — это просто грязь. Они занимаются самой тяжелой работой, их работа бесконечна, каждый день они обязаны следить за техническим состоянием путей. Зарплата моя тогда была что-то около восьми тысяч рублей (это был 2010 год), а пенсию по потере кормильца я уже не получал: ее платят до совершеннолетия или до окончания учебного заведения. При этом я работал в бригаде алкашей в глухой деревне. Работа была очень тяжелой. Чтобы вы понимали: железнодорожный костыль — это такой гвоздь толщиной в большой палец и длиной примерно в ступню. Применяется для того, чтобы крепить рельс к шпале. Забивают такой костыль вручную — для этого есть огромная кувалда с удлиненным бойком. Сначала ты аккуратно наживляешь этот костыль, забиваешь его чуть-чуть, чтобы он не падал. А потом изо всей силы начинаешь бить этим молотком. К слову, эта кувалда весит килограммов шесть-семь. К этому довольно быстро можно приноровиться, но труд довольно тяжелый. Для того чтобы вытаскивать костыли из шпал, есть специальный инструмент — лапа. Это гвоздодер толщиной в руку и высотой метра два с половиной, он весит килограммов пятнадцать.

Так что бывшему компьютерному гику, бывшему студенту такая взрослая жизнь как-то не очень понравилась. Я опишу свой обычный рабочий день. Я вставал около четырех часов утра, шел на железнодорожный вокзал, ровно в шесть садился на электричку, где-то к семи приезжал на свой околоток. Ровно в восемь мы шли на работу. Грузили на тележку весь инструмент (килограммов сто — сто пятьдесят) и отправлялись вдоль железной дороги, километров на пять — на шесть. Помимо того, что работа была тяжелой, было очень холодно зимой. А летом, напротив, было очень жарко. Зимoй, казалось, всегда дул холодный ветер. Я работал в фуфайке, штанах-ватниках, шапке-ушанке. На обед мы в лесу разводили костер и грели свой суп. Бывалые железнодорожники таскали с собой термосы. Я же отогревал замороженный в лед суп прямо в банке. Как только суп переставал быть льдом, его можно было есть. Мне он казался горячим.

Расскажу немного о бригаде, в которой работал. Это были действительно очень хорошие мужики. Мало кто из них доживал до пенсии, у многих явно не хватало зубов. Загорелые, обветренные лица, каменные тела. Это не просто оборот речи: от работы с таким инструментом мои друзья перестали подавать мне руку — рукопожатие мое стало невероятно сильным, и им просто было больно здороваться со мной, о чем мне не раз говорили. При этом сам я как был тощим студентом, так и остался.

Перспектива карьерного роста, которую рисовали мне мои начальники, сводилась к командованию этой бригадой.

Но вернемся к моему дню. С восьми утра мы начинали работать. Обедали в сугробе рядом с путями, потом снова работа, заканчивали в пять часов вечера. Поскольку ветка была федеральной, поезда курсировали здесь часто, то есть пять-шесть раз в час мы бросали инструмент и отходили от рельсов метра на два. Мимо пролетал поезд. Поначалу это завораживало, пугало, но довольно быстро стало привычным. В 18:00 я садился на электричку в Сарапул, где-то в 19:00–19:30 был дома. Затем помыться, поесть и лечь спать, чтобы ровно в четыре утра опять проснуться. В таком режиме я выдержал всего год, но, несмотря на это, все это время регулярно продолжал писать — видимо, это была отдушина в условиях постоянной усталости и беспросветного будущего…

* * *

Удивительный праздник. Тихо, торжественно, покойно. Любимая серая погода, и теплый пылеобразный дождь облепляет всех собравшихся. Посеревшая от тумана трава не шевелится под ветром, его нет. Шуршание осторожно ступающих ног. Негромкие перешептывания. Все серое, и только гости уже не выглядят размытыми белесыми пятнами, но в своих черных одеждах имеют необычайно резкие очертания. Но лиц нет все равно. Пожалуй, в этот знаменательный день уместны как раз только эти цвета: черный, серый и белый с легким синеватым отливом. Будь я художником, я нарисовал бы этот пейзаж именно этими цветами — они как нельзя лучше передают торжественность события. Замечтавшись, созерцая, совершенно забыл о гостях. Их немного, все знакомы, все одинаково величаво угрюмы. Шепчутся, неловко ведут беседу. Молчат. У кого-то по серой маске течет вода. Кто-то просто побелел и не может стоять. Волнительное событие никого не оставило равнодушным. Однако по неясному сигналу все приходит в движение. Хаотичное блуждание пришедших выстраивает их в короткую очередь. Каждый с коротким торжественным словом и пригоршней земли подходит к открытой могиле с закрытым гробом. И пусть под крышкой я слышу лишь стук мелких камушков и приглушенные голоса, однако окружающий покой просочился ко мне через неплотно сбитые доски каплями моросящего дождя. Хорошо, что никто не увидел, как покойное лицо неожиданно расплылось в жутковатом оскале, на который только и способен был я при жизни. Первая тяжелая пригоршня земли упала сверху, за ней сразу следующая.