Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

В Ланчжоу прибыли поздно вечером и отдыхали здесь целых три дня. Правда, теперь наша автоколонна несколько укоротилась — самолет ТБ-3 забрал вещи с грузовиков и отвез их в Алма-Ату. Мы тепло попрощались с коллегами-летчиками группы истребителей, которые базировались в Ланчжоу и которыми командовал Панков — земляки из нашего родного 43-го полка, сменившие эскадрилью Жеребченко.

В Хами мы добирались через город Юйминь. После зеленого Центрального Китая, пейзаж пошел очень скучный — малонаселенные степи вперемежку с пустынями. Вскоре мы оказались в гостях у дубаня, в Урумчи. Встреча с нашим красным дубанем — царем нас радовала, нигде нас не кормили лучше, чем в Урумчи. Наш красный дубань усиленно подмасливал представителей страны, на штыках солдат которой держался у власти. Но перед расставанием с коренным Китаем он послал нам последний привет в виде путешествия на протяжении целого дня вдоль Великой Китайской Стены. В этом месте ее высота была от 15 до 25 метров, а ширина достигала 10. Так что в одном месте дорога проходила прямо поверху стены, которая была построена настолько надежно, что никакого ремонта не требовала. Материалы, из которых построена Великая Китайская Стена, почти точно соответствуют цвету местной глины. Стена местами сложена из самана, а частью глинобитного кирпича. На всем ее протяжении сооружены глиняные башни, похожие на колокольни, высотой до 40 метров, чтобы дозорные наблюдали друг друга. До сих пор на стене стоят печи с вмонтированными в них чугунными котлами для разогрева смолы. Потоки горящей смолы не раз обрушивались на головы степной конницы, приходящей из просторов Казахстана, Монголии и Маньчжурии. Но эта колоссальная стена, совершенно истощившая китайский народ, укравшая жизни сотен поколений китайских крестьян, по некоторым подсчетам из материала, израсходованного на нее, можно было соорудить три тысячи больших городов, не только не спасла Китай от нашествий, но и, практически, погубила народ страны, отгородив от внешнего мира и воспитав в великом народе манию изоляционизма. Китайцы, изобретя порох, не умели стрелять, изобретя бумагу, были в основном неграмотны. Даже самый великий народ, такой, как китайский, не может долго жить в изоляции от внешнего мира, не оказавшись в лапах застоя и деградации. Разве не это случилось с Россией, которую последние 70 лет окружили железным занавесом, убеждая, что она одна в мире на правильном пути и безо всех обойдется. Горькие плоды этой политики мы пожинаем сейчас.

Конечно, тогда я не думал об этом, хотя в дороге хорошо думается о многом, но какие-то отдаленные ассоциации бродили в мозгу. Но оптимизм был сильнее — ведь мы собирались всех обхитрить только нам ведомыми путями, и нам казалось, что под нами играет новый, могучий, чистокровный скакун-Россия, а не та действительно загнанная кляча истории, о которой так пророчески предупреждал, сам того не желая, Маяковский, на которой нам и предстояло ехать в будущее. Так что о многом можно было подумать весной 1940 года, пыля на автобусах вдоль Великой Китайской Стены. Ведь скоро наступят годы, когда будет не до раздумий.

Например, можно было подумать о чудовищной природе власти, которая, будучи создана человеком и укрепляемая им в надежде на свою свободу и безопасность, вдруг выходит у него из подчинения и начинает, подобно зловещему Франкенштейну, пожирать людей, ее же создавших. Не так ли коммунисты возвышали Сталина, надеясь, что именно он будет их надежной защитой, став потом его первой жертвой. Так русские укрепляли царя-батюшку, твердыню в борьбе против татар, и накликали себе на шею многовековое ярмо. Примеры можно продолжать.

25 марта 1940 года мы прибыли в хорошо знакомый нам город Хами. Чем ближе мы приближались к нашим границам, тем больше менялся климат, и больше наших летчиков валились с ног от приступов тропической малярии. Схватила она меня своей ознобной рукой в этом самом Хами вместе с четырьмя летчиками, поэтому из Хами нас на Ли-2 перебросили в Алма-Ату с посадкой на китайском аэродроме Культжа, где я, тесен мир, встретил уже фигурировавшего на страницах этой книги инструктора Качинской летной школы Литвинова, с которым в первый раз поднялся в воздух. Литвинов был начальником китайской летной школы в Культже. Конечно, было что вспомнить двум старым качинцам, вдруг неожиданно встретившимся в другой части света.

Казалось бы, напрашиваются оптимистические слова, вроде: «Здравствуй, долгожданная Родина». Но предстояло еще пройти таможенный досмотр и убедиться, что не даром Чичиков сколотил свое состояние, на остатки которого скупал мертвые души, именно трудясь на таможне. Предстояло познакомиться с гоголевскими «кувшинными рылами», славным рассейским чиновничеством, издавна богатым взяточниками и казнокрадами в его новом исполнении, удесятерившим свои силы тем, что одело на лоб красную звезду, а значит, вроде бы, даже грабя и воруя, защищает интересы пролетарского государства. Во времена Гоголя было хорошо: плюнешь в морду какому-нибудь таможеннику — оскорбление личности, а во времена Шолохова, ты уже контрреволюционер, не отшивший вымогателя, а выступивший против политики пролетарской державы. Вон нас куда занесло на пути к свободе!

Примерно в начале апреля 1940 года вся группа — наша эскадрилья и одновременно прибывшая эскадрилья Ершова, соединились на оперпункте в начале «китайской» трассы — в Алма-Ате, одноэтажном, неказистом здании, смахивающем на загон для скота. Самой веселой первоапрельской шуткой был обед, который нам предложили на оперпункте. Честно говоря, мы не ожидали оркестров, построенных для встречи, но странное дело, надеялись, что к нам, вернувшимся из дальней страны, где, теряя товарищей, защищали наши государственные интересы, отнесутся хотя бы по-человечески. Но тыкание людей лицом в советскую действительность, видимо, тоже входило в систему идеологического воспитания: мол, не зазнавайся, ты еще не в когорте «сталинских соколов». В довольно обшарпанной грязной столовой нам принесли в подозрительных металлических мисках по порции мутного перлового супа, куда повара забыли положить хотя бы капельку жира или каких-нибудь специй. Я посмотрел на это варево и снова вспомнил обед в Урумчи у Дубаня, когда легким движением руки снимаешь белую салфетку, прикрывавшую поднос с этаким: на одной тарелочке порезанный балычок, на другой икорка — то красная, то черная, здесь же и теплая отбивная… эх! Летчики, кое-кто съел по две-три ложки этого отечественного варева, а кое-кто просто покрутил в нем ложкой и закричал: «Второе!» Однако недаром дело было первого апреля. Видимо шутки продолжались. Нам принесли ту же перловку, только слив с нее воду и добавив кусок соленой, потом отваренной, но все равно очень вонючей щуки. Мало того, что она смердела болотом, но еще явно недозволенный срок пролежала на армейском складе, и есть эту щуку с букетом запахов было равносильно самоубийству. Страна встречала своих героев.

Честно говоря, мы бы еще пару дней задержались в Китае. По нашему требованию явился совершенно спокойный, толстомордый заведующий столовой, который стал нам объяснять, что финская война-это очень тяжелая штука, и нарком обороны Тимошенко ставит задачу приучить Красную Армию к трудностям, которые могут встретиться в боевых условиях. Мы пытались объяснить этому налитому жиром товарищу, что война — где, а Алма-Ата — где, и кормить летчиков такой дрянью не просто неприлично, но и преступно, но он только пожимал жирными плечами и делал непробиваемую физиономию. Уже в Киеве в 1980 году проходимцы из ЖЭКа отказались ремонтировать протекающую крышу дома в связи с Московской Олимпиадой. Первоапрельские шутки продолжались при досмотре привезенных нами вещей. Если и сегодня, при полной юридической безграмотности нашего населения, таможня, подотчетная только своим вышестоящим структурам и малоизвестным людям инструкциям, творит, что хочет, почти все незаконные состояния людей брежневской когорты, да и коллекция автомобилей самого Брежнева, формировались именно из конфискованного на таможне, которая старательно напускает тумана над этим грабежом, скрывая, что им можно и чего нельзя, на основании каких документов они действуют и как эти документы сочетаются с нашей фиктивной Конституцией, то можно себе представить насколько наглыми были эти товарищи в 1940 году. Самое любопытное, что мы даже не знали, с кем мы имели дело: то ли с пограничниками, то ли с энкаведистами, то ли с таможенниками. Сказали: «Показывай!» Пришел майор в военной форме с красными петлицами в сопровождении нескольких личностей с подозрительными мордами, званием помладше, и предложил нам тянуть все наше барахло в сарай во дворе, где были устроены своеобразные прилавки, на которые мы и водрузили свое барахлишко. У меня было два больших чемодана и портплед за плечами. Не скажу, чтобы имущества было мало, но когда прикинешь, сколько у меня слабо одетой родни, ожидающей подарков, то могло и не хватить. Досматриваться первым, как и возглавлять строй самолетов, предстояло комиссару, то есть, мне. Когда я щелкнул замками чемоданов перед носом майора и крышка открылась, то глаза «красноголового» и двух жлобов чином поменьше, которые выглядывали из-за его плеч, вспыхнули ярким светом, как у голодных тигров, которые рылись в помойной куче в китайском городе Суджоу. Майор перебирал мои, действительно неплохие, вещи. Его руки тряслись, он охал, ахал и причмокивал, корчил физиономии, отказываясь от моей помощи в досмотре вещей, а два его сопутствующих шакала крутили от возбуждения задами, расплющенными от длительного сидения на табуретках. Когда я поинтересовался, что же они собственно ищут, то майор сообщил: «Пластинки Вертинского и Лещенко, а также контрреволюционную литературу». Подобного у меня не было, да и заинтересовало таможенных шакалов совсем другое: «Зачем вам двенадцать часов, можно провезти только двое, а мы вам дадим расписку. Придется сдать и часть шерсти и шелковых тканей!» Майор продолжал перечислять, и в уголках его рта заслюнилась пена от возбуждения. Эти вечно голодные шакалы, спокойно кушавшие плов и пившие чай, в то время как мы крутились над китайскими горами под огнем японских пулеметов, явно хотели урвать себе кусок пожирнее. А там ищи ветра в поле, тыкайся по всей стране с дурацкой распиской, годной лишь для туалета. Правда, уже в пятидесятые годы, когда в реактивном центре Разбойщина, ныне Сокол, у летчиков-болгар, которые закончили обучение для полетов на реактивных самолетах, по дороге домой, на нашей границе, отняли купленные в качестве подарков часы, то они принялись жаловаться, и мне даже поступал из Москвы запрос, были ли такие часы в военторге? Часы болгарам вернули, примерно через полгода волокиты. Но то были другие времена и иностранцы. А с нашими отобранными вещами, шакалье из Алма-Атинского оперпункта скорее всего поступило бы так: положило в комнату со слегка протекающей крышей, а через денек оформила акт о порче и уничтожении имущества, растащив все по хатам: в зависимости от званий и не забыв вышестоящее начальство. И не нужно ездить в Китай воевать. У нас всегда так было: кому война, а кому мать родна. Да разве не так поступало и само государство, привыкшее лишь грабить и отнимать уже произведенное? А его «ценнейшие кадры»: чекисты и кагебисты, тянули, где могли, буквально осаждая подсобки мебельных магазинов, баров и ресторанов, куда насовали своих «неприкасаемых» ворюг.