Наследие Иверийской династии. Господин Демиург - Нина Малкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К тому моменту, как последняя строчка из поэмы «Царственность» указывает мне путь наружу, Красная Луна уже не висит на небосклоне. Потемневшее перед рассветом небо становится моим союзником. Хотя вдали от замка бояться уже нечего. Здесь безлюдно; неухоженная чаща редко привлекает жителей, лишь иногда сюда заглядывают нищие из близкого Храма Семи Богов, которых выгоняют за проступки.
В треснутом стволе многолетнего дерева я припас всё необходимое для нашего с Тезарией побега: тёплую одежду, еду, увесистый кошель с лирнами. Всё это пригодится и теперь.
Осторожно, чтобы не потревожить сон младенца, я кладу белеющий в темноте свёрток под дерево. Я тороплюсь. У затхлого пруда обнажаюсь, прощаясь с остатками облачения, переодеваюсь в неприметное. На старом кострище развожу новый огонь, сжигаю плащ и маску ключника. Подумав, бросаю в костёр ещё и одежду, припасённую для Тезарии.
Остаётся самое сложное.
Ребёнок.
Дрожащими руками откидываю края белоснежного лоскута из Иверийского замка, достаю младенца, как жемчужину из её прекрасной раковины. И замираю – оттого что в руках у меня не драгоценнейший из артефактов Квертинда, не наследная принцесса, не хранительница величайшей из магий, а обычный ребёнок с крохотными сжатыми в кулачки пальцами, с поджатыми ножками, с покрасневшими от холода щеками. Дурак! Какой же я дурак! Ночь холодна, и я тороплюсь завернуть тёплое тельце в старый, пропахший клопами плед, которым много лет накрывался в своей каморке.
Губы просят прощения у Иверийского дитя за то что грязь и ветхость ткани теперь касаются нежной кожи. Как странно: младенец молчит, всё ещё сморенный сладким сном. Дышит ли? Я прислушиваюсь. Дышит. Всё ещё дышит.
Облачение принцессы сгорает последним. Вдруг приходит мысль: не принцессы уже.
Ещё недолго мы греемся у костра.
– Идёмте, Ваше Величество, – говорю я вслух, тщательно маскируя место стоянки.
Затаптываю кострище, скидываю в реку остатки пепла, по заведённой здесь традиции оставляю хворост для следующего несчастного, кого примет это убежище под открытым небом.
И несколькими минутами позже выхожу к дороге, в безразмерное чрево Лангсорда.
Лангсорд… Бесконечные короли строили здесь сады Девейны, воздушные, белоснежные, расписные, но каждый, кто приезжает в столицу, попадает в бездну Толмунда. Здесь умирают тихо, умирают громко, умирают, живя. И всё это во имя Квертинда.
Тени поколений стоят у дорог столицы, как стою я сейчас, присоединившись к ним при жизни. Лицо, непривычно обнажённое, ласкает ветер, лёгкость в теле поднимается до груди, теснит в ней восторг и надежду. Я поднимаю малышку и любуюсь ею, спящей, в отступающей темноте. Вот оно – моё прощение… Люби и прости меня во имя твоё, Квертинд! Ненасытный, безразличный, существующий только в сердцах. Квертинд!
Смотри же: я и младенец на твоей обочине.
Мы тебе, Квертинд. Прими нас.
И Квертинд ревёт. Пока ещё не стоном народа и не криками погибающих воинов, а рыком длинного уличного дилижанса. Он останавливается напротив меня, и тени обретают плоть – несколько пар усталых глаз смотрят без интереса.
– Эй, садись, заморозишь ребёнка ведь, – предлагает сидящий рядом с рудвиком возница.
Одеревенелый, я поднимаюсь на ступень, сажусь на лавку. Внутри едва ли теплее, но деревянный кузов защищает от ветра. Люди и рудвики в дилижансе уставшие, но радостные, весёлые. Кто-то держит огарок свечи. На память.
– Дома бы с мамкой оставил, – пересмеиваются молодые парни слева. – Чего ребёнка с собой таскать, он ещё не понимает, к чему Красная Луна светит.
Кто-то прыснул, кто-то пьяно забасил, кто-то нахмурился.
– А мамки что тебе, не люди, что ли? – вступает в беседу женщина напротив меня. – Нам тоже хочется желания загадывать!
Она огненно-рыжая, дородная, румяная, и тоже держит на руках маленького ребёнка, месяцев восьми. Серьёзные глазёнки не спят, смотрят на меня испытующе, строго. В руках у ребёнка золотистый колокольчик, но не издающий ни звука: детские пальцы крепко держат металлический язычок.
– Из Иверийского замка, – хвастается мать, замечая, что я их рассматриваю, а я пугаюсь – не привык, чтобы кто-то видел мой взгляд. – Прямо с последнего бала. У меня сестра там мастику смешивала для натирания паркета. Умыкнула вот, умудрилась. Она уже весь свой дом обзвонила им на счастье. Теперь мы везём.
Меня одновременно охватывают удивление, страх и восторг. Я обнажён перед миром, а мир – передо мной. Как странно всё преображается вне стен дворца. Простой колокольчик из Иверийского замка вдруг становится особенным, а его ключник – наоборот, заурядным.
Из окна дилижанса всё тоже видится иным. Радостным и восхитительно обыкновенным. Будто, покинув Иверийский замок, ты перестаёшь подвергаться его губительному влиянию и начинаешь жить. Всё кошмарное и убийственное превращается в умах и сердцах в несокрушимую веру – люди черпают её из символов. Всё это делает не Лангсорд, не Квертинд и не правители, а народ. Смотреть на символ снизу, впитывать его значение, оказывается, есть великое удовольствие. Быть же этим символом, создавать его – есть великое мучение правителя.
Я смотрю на ребёнка-символ.
И впервые вижу, что цвет волос младенца не светится иверийской чистотой, а точь-в-точь совпадает с моим, и даже белый клок напоминает проседь, до срока тронувшую мою голову. Это потрясающее сходство удивляет меня. Оно делает нас не только отцом и дочерью, но и частью этой обыденности, или – народа.
Вот оно – прощение… Как бы мне хотелось подарить его Тезарии! Как бы мне хотелось убедить её в том, что самый драгоценный подарок, который только можно сделать, это ощущение покоя и тихой радости! Ощущение общности, защиты, плеча, веры в нечто большее, объединяющее.
Тезария могла бы так же держать на руках дитя. Она могла бы ехать со мной названной матерью. Какой она была бы матерью! Я неистово жалею о гибели королей, о своей ошибке и слепоте, но даже сейчас, после всего, я не могу не любить Тезарию. Я её люблю, люблю, как Лауна любила Мирасполя. Люблю и прощаю. И не могу видеть в ней чёрное, только красное:
