Пять поэм - Низами Гянджеви

* * * Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом, Мы поведать могли бы подобным рассказом. От благих наши души сияньем полны, Как от блеска Юпитера или Луны. Распознает разумный обманные чары, Настоящие вмиг узнает он динары. Звуку чистых речей ты внимать поспеши. В слове чистом горит пламень чистой души. Если в слове неверное слышно звучанье, Пусть на лживое слово ответит молчанье.

Сказание об Архимеде и китаянке

О певец! Пусть твоя будет песня слышна! Голова моя тягостной смуты полна. Так запой мне прекрасную песню, чтоб разом Успокоился песней встревоженный разум! * * * Из премудрых мужей отдаленных годин Так поведал о прошлом румиец один: Жил наперсник царя. Был он царственен. Ведом Был искуснейший всем. Он звался Архимедом. Был весьма знаменит его доблестный род. Удивлялся ему ионийский народ. Был к тому же богат, всем казался он дивом Потому, что он был беспредельно красивым. Был он сведущ во всем, образован, умен. И внимал всем ученым с охотою он. Чтил его Аристотель [449], как сына встречая. И свой дом он украсил, его обучая. Поручил Искендер ему царский свой суд, Зная: скорбные в нем милосердье найдут. Китаянку, что царь получил от хакана, Ту, что смелых разила, находчива, рьяна, Он искусному отдал, — и в сладостный бред Свой возвышенный ум погрузил Архимед. Дичь охотник схватил. И в алчбе еженощной Услаждался он вдосталь дичиною сочной. Хоть китайской пери́ не избег он силка,— Как рабыня индийская, [450]скрылась тоска. Он с Луной занимался наукой объятий, И не шел к мудрецу для обычных занятий. И наставник, грустя о пропущенных днях, За него в своем сердце почувствовал страх. Видно, вихри безумства куда-то помчали Одаренного ум. Был учитель в печали. Чтобы зло и добро было ясно уму, Он учил сто юнцов, приходивших к нему: Девяносто и девять — не мало. Беседа Все ж нестройной была. Он все ждал Архимеда. И нежданно смолкал, и мрачнел его взор. Лишь на добром чекане сверкает узор: Пусть бы здесь лишь один этот юный учился, Как бы взор Аристотеля светом лучился! Пусть один пред тобой. Не потупь своих вежд, Если этот один лучше сотни невежд. Он призвал Архимеда. Предвидя победу,— «Ты науку забыл, — он сказал Архимеду.— Где твоя, вне познаний, проходит стезя? Ведь в неведенье жизнь провести нам нельзя». Отвечал Архимед: «Это ведает каждый: Припадает к ручью изнывавший от жажды. Обласкал меня царь, обласкал через край, Одаривши Луной, озарявшей Китай. Я пылаю душой, полон юною силой. Как не быть мне влюбленным в кумир этот милый! Я забыл с этой дичью о ловле иной. В двух страстях не пылаем душою одной!» И учитель, поняв, что искусный во власти Обуявшей его сокрушительной страсти, Произнес: «Ты пришли ко мне эту Луну, Без раба иль служанки, а только одну. Погляжу я на ту, что, разбойным набегом От науки отняв, предала тебя негам». И влюбленный, с кумиром забывший весь мир, К Аристотелю в дом свой направил кумир. И составил мудрец, светоч знаний высокий, Тот состав, что из тела вытягивал соки, Не вредящие телу, но снова и вновь Нам дающие жизнь и крепящие кровь. Он изъял ее влагу, влекущую души. И — взгляни — кипарис вдвое сделался суше. И ученый, продолжив свой начатый путь, В чан объемистый влил жизни влажную суть. И когда этот опыт свершил он с отвагой, Некрасивым стал идол, расставшийся с влагой. Сочность красок исчезла. Не краски, а муть. Жесткий камень. Вода. Где же чистая ртуть?! И, призвав Архимеда, мудрец ему выдал Ту, которая прежде сияла, как идол. «Вот утеха твоя, краше розы самой. Отведи ты ее с ликованьем домой». И услышал слова он такого ответа: «Кто, учитель, скажи, некрасивая эта?» «Где же роза моя? — после вымолвил он.— Где Луна, — та, которою взят я в полон?» И велел мудрый муж, жизнь возвысивший нашу, Чтоб закрытой доставили оную чашу. С чаши крышку он снял. Да дивится весь свет Мастерству! Мудреца ему равного нет! Он сказал Архимеду: «Вот это — утеха Всей души твоей жаркой и знанью — помеха. Тело нежное было вот этим полно, И тебя только влагой прельщало оно. Нет в ней нужной закваски, и в речи не лживой Ты теперь называешь Луну некрасивой. Для чего нам утрачивать влагу и кровь, Нашей кровью и влагою теша любовь? В эту почву не сей свою силу. От века Этой силе дано возносить человека. Капле мощи своей сохраненной будь рад. В ней, тобой не утраченной, много отрад. Девам диких племен — ты внемли укоризне! Не дари, Архимед, урожай своей жизни. Лишь одною женой нас обрадует рок. Муж при множестве жен [451]не всегда ль одинок? Почему разнородность господствует в мире? Семь отцов у нее, матерей же — четыре. [452] Если дети твои от единой жены,— То тогда меж собою все дети дружны». И, поняв, что ценимый румийским народом Одарил его душу премудрости медом, Пред учителем дивным поник Архимед, И нашел к его дому он прежний свой след. Но китайская все же звала его роза: Сердце юноши снова колола заноза. И когда снова ветви оделись листвой, И вознес кипарис стан приманчивый свой, И фиалка вздохнула, и вновь не во власти Был прекрасный нарцисс отрешиться от страсти,— Вся китайская роза раскрылась опять. Ветер в погреб с вином стал пути подметать. И забилось опять, как меж веточек птаха, Архимедово сердце, не ведая страха. И свой слух для науки закрыл он опять, И раскрывшийся сад снова стал его звать. И с пери́, как пери́, он — о, духов услада! — Укрывался от всех за оградою сада. И учитель упреков не слал ему вновь. Он простил ему все за такую любовь. Два-три года над миром спеша пролетели, И померкли глаза у китайской газели. Лепестки алой розы на землю легли. Соловей улетел, где-то пел он вдали. Поглотила земля розу, цветшую ало, Как той розы вино поглощала, бывало.