Пять поэм - Низами Гянджеви

Далее Низами говорит об одном из своих покровителей — Имаде из города Хоя (в Азербайджане). Затем он рассказывает, как он трудился над поэмой, жалуется на поэтов, крадущих у него стихи, высказывает мысли о бренности всего земного и т. д.

Восхваление слова и советы царям

Традиционная глава о высоком достоинстве поэтического слова. Низами советует шахам поступать в соответствии с разумом и соблюдать чувство меры, быть справедливыми и милостивыми.

Славословие восхваляемому за восстановление Гянджи

Глава содержит восхваление второго адресата поэмы, правителя Мосула Изз-ад-дина Масуда (очевидно, Масуда II из династии Зенгидов). За ним следуют хвалы первому заказчику поэмы — Нусрет-ад-дину Бишкину Ильдигизиду — за восстановление Гянджи после страшного землетрясения, постигшего город в конце XII века.

Обращение во время целования земли

Традиционное продолжение обращения к Бишкину, содержащее советы и наставления, просьбу внимательно прочесть поэму и благосклонно принять ее и т. д.

Начало повествования

Вернувшись в Рум, Искендер забывает о пирах и веселье, он теперь стремится лишь овладеть мудростью. Он собирает и изучает греческие и иранские книги, велит перевести иранские книги на греческий язык.

На этой основе он составляет книгу — «Мироведение». В почете стали теперь в его царстве лишь мудрецы. Кроме занятий наукой, Искендер иного молится. Правит он справедливо, уничтожив в стране даже следы насилия. Его придворные делятся на шесть разрядов: воины, чародеи, ораторы, мудрецы, старцы-отшельники и пророки. В трудных случаях эти группы должны были помогать одна другой (как, например, ранее отшельник помог воинам взять крепость в Дербенте). Искендер всегда пытался решить любое дело золотом, потом, в случае неудачи, прибегал к военной силе и так далее, вплоть до помощи пророков. Глава кончается притчей, иллюстрирующей мысль о том, что тайны следует строго хранить.

О том, почему Искендера называют «двурогим»

Низами приводит несколько легендарных объяснений появления этого прозвища (ср. сноска 348). Среди них — известная античная легенда о царе Мидасе — Ослиные Уши, брадобрее и тростинке, выдавшей тайну. Кончается глава мыслью: нет такого тайного, которое не стало бы со временем явным.

Сказание об Искендере и мудром пастухе

Приходи, о певец, и зарею, как встарь, Так захме роговым ты по струнам ударь, Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали Стали сном и к мечтаниям душу умчали. * * * Так промолвил прекрасный сказитель былой, Не имеющий равных за древнею мглой: В румском поясе царь и в венце из Китая Был на троне. Сияла заря золотая, Но нахмурился царь, наложил он печать На улыбку свою, ей велев замолчать. Обладал он Луной [448], с солнцем блещущим схожей, Но она в огневице сгорала на ложе. Уж мирских не ждала она сладостных чар. К безнадежности вел ее тягостный жар. И душа Искендера была уж готова Истомиться от этого бедствия злого. И велел он, исполненный тягостных дум, Чтоб явились все мудрые в царственный Рум. Может статься, что ими отыщется мера Исцелить и Луну, и тоску Искендера. И наперсники власти, заслышавши зов, Притекли под ее милосердия кров. Сотворили врачи нужных зелий немало, Все же тело Луны, изнывая, пылало. Рдело красное яблочко, мучась, горя. В мрачной горести хмурились брови царя. Был он сердцем привязан к пери́ луноликой, Потому и томился в тревоге великой. И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, Будто кровля являла спокойствия дол. Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры На окрестные степи и дальние горы. И внизу, там, где степь расстилалась, тиха, Царь увидел овец, возле них — пастуха: В белой шапке, седой, величавый, с клюкою Он стоял, на клюку опираясь рукою. То он даль озирал из конца и в конец, То глядел на траву, то глядел на овец. Был спокойный пастух Искендеру приятен,— Так он мудро взирал, так плечист был и статен. И велел государь, чтобы тотчас же он Был на кровлю к престолу царя приведен. И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым Пастуха, осененного царским призывом. И когда к высям трона поднялся старик, Пурпур тронной ограды пред смертным возник. Он пред мощным стоял Искендеровым валом, Что о счастье ему говорил небывалом. Он склонился к земле: был учтив он, и встарь Не один перед ним восседал государь. Подозвал его царь тихим, ласковым зовом. Осчастливив его государевым словом, Так сказал Искендер: «Между гор и долин Много сказов живут. Расскажи хоть один. Я напастью измучен, и, может быть, разом Ты утешишь меня многомудрым рассказом». «О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,— Да блестит над землею твой светлый венец! Да несет он твой отблеск подлунному миру! Дурноглазый твою да не тронет порфиру! Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка. Почему твою душу сдавила тоска? До́лжно быть мне, о царь, сердце царское зрящим, Чтоб утешить рассказом тебя подходящим». Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти Нужный корень хотел на словесном пути, А не тратить речей о небес благостыне Иль о битвах за веру, как житель пустыни. Царь таиться не стал. Все открыл он вполне. И когда был пастух извещен о Луне, До земли он вторично склонился, и снова Он молитвы вознес благодатное слово. И повел он рассказ: «В давних, юных годах Я Хосроям служил и, служа при царях, Озарявших весь мир ярким праздничным светом,— Тем, которым и я был всечасно одетым, Знал я в Мерве царевича. Был его лик Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник. Был красе кипарисов он вечной угрозой, А ланиты его насмехались над розой. И одна из пленительниц спальни его, Та, что взору являла красы торжество, Пораженная сглазом, охвачена жаром, Заметалась в недуге настойчивом, яром. Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь. Ни одно из лекарств не сумело помочь. А прекрасный царевич, — скажу я не лживо: Трепетал кипарис, будто горькая ива. Увидав, что душа его жаркой души Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» — И, стремясь не испить чашу горького яда, На красотку не бросив померкшего взгляда, Безнадежности полный, решил он: в пути, Что из мира уводит, покой обрести. За изгибами гор, что казались бескрайны, Был пустыни простор, — обиталище тайны. В ней пещеры и бездны. По слову молвы, Там и барсы таились, и прятались львы, В этой шири травинку сыскали б едва ли, И Пустынею Смерти ее называли. Если видел на свете лишь тьму человек, В эту область беды он скрывался навек. Говорили: «Глаза не узрели доныне Никого, кто б вернулся из этой пустыни». И царевич, теряющий розу свою, Все хотел позабыть в этом страшном краю. Но, смятенный любимой смертельным недугом, Был царевич любим благодетельным другом. Ведал друг, что царевич, объятый тоской, Злую смерть обретет, а не сладкий покой. Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой, На царевича меч свой занес он с отвагой. И не узнанный им, разъяренно крича, Он свалил его наземь ударом сплеча. С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало, На царевича лик он метнул покрывало. И, схвативши юнца, что стал нем и незряч, На коне он в свой дом с ним направился вскачь. А домой прискакав, что же сделал он дале? Поместил он царевича в темном подвале. Он слугу ему дал, но, спокоен и строг, Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег. И царевич злосчастный, утратив свободу, Только хлеб получал ежедневно и воду. И, бессильный, глаза устремивший во тьму, С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму, Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом. Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?! А царевича друг препоясал свой стан В помощь другу, что страждал, тоской обуян. Соки трав благотворных раздельно и вместе Подносил для целенья он хворой невесте, Он избрал для прекрасной врача из врачей. Был в заботе о ней много дней и ночей. И от нужных лекарств лютой хворости злоба Погасала. У милой не стало озноба. Стала свежей она, как и прежде была. Захотела пройтись, засмеялась, пошла. И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца, Стала роза искать утешителя сердца. Увидав, что она с прежним зноем в крови Ищет встречи с царевичем, ищет любви,— Друг плененного, в жажде вернуть все былое, В некий вечер возжег в своем доме алоэ. И, устроивши пир, столь подобный весне, Он соперницу роз поместил в стороне. И затем, как слепца он, сочувствуя страсти, Будто месяц изъяв из драконовой пасти, Сына царского вывел из тьмы. С его глаз Снял повязку, — и близок к развязке рассказ. Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти, И цветок, у которого был он во власти. Так недавно оставил он тягостный ад, Рай и гурию видеть, — о, как был он рад! Как зажегся он весь! Как он встретил невесту! Но об этом рассказывать было б не к месту!» И когда царь царей услыхал пастуха, То печаль его стала спокойна, тиха. Не горел он уж тяжким и горестным жаром, Ведь вином его старец попотчевал старым. Призадумался царь, — все творят небеса… Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса. Возвещали царю: миновала угроза, Задышала свободно, спаслась его роза. И пастух пожелал государю добра. А рука Искендера была ль не щедра?