Звездный корсар - Олесь Бердник

— Свят, свят, свят! — Глаза воскресшего сверкали лихорадочным огнем. — Сатанинский край, диавольские химеры! Бежал я от Лукавого, а попал снова в его лапы. Нет Бога, сами летают в небо, сами строят райские дворцы. Господи, сохрани и отведи! — Он тяжко вздохнул, с надеждою взглянул на Колю. — Скажи, отрок, а Страшный Суд на земле был? Или еще не было?

— Суд? — переспросил юноша. — А почему страшный? Кто провинился — того судят. Но не страшным, а нормальным судом. Чаще — товарищеским. А наш воспитатель Максим Иванович, так тот утверждает, что высший суд — суд совести. Каждый несет в себе, в своем сердце и награду и наказание.

— Как ты сказал? — ужаснулся Василий. — Каждый… несет в себе… Боже, зачем так тяжко караешь? Это страшно! Отрок, а который нынче год? От Рождества Христового?

Коля ответил.

— Боже! Целый век! — тоскливо вздохнул Василий.

Закрыв глаза, он о чем-то напряженно размышлял. Коля не знал, что делать, как поступить. Наконец воскресший поднял веки, устало взглянул на парня. Взор его был отрешен, холоден.

— Скажи, отрок… вы кому-нибудь молитесь?

— Как? — не понял юноша.

— Ну… помощи просите? В работе, в деле!

— Иногда. Если не могу сам, прошу товарища. А молиться… молятся старухи, которые верующие…

Василий присел на круче, охватив ладонями голову, и замер. Коля стоял над ним, растерянно высматривая кого-нибудь из учителей. С юга подул сильный ветер.

Зашумели верболозы на склонах. Надвигалась снова гроза.

— Пойдемте, — позвал юноша. — Вскоре из Киева вернется наш воспитатель, что-нибудь придумаем. Расскажете о прошлом, нам будет очень интересно…

Василий не ответил.

Коля пожал плечами, оглянулся. Возле интерната появилась машина с учениками и учителями, которые с утра уехали на экскурсию в Киев. Вот хорошо! Они помогут управиться с этим воскресшим анахронизмом.

— Приехали наши, пойдемте к ним.

— Я хочу побыть в одиночестве, — глухо ответил Василии. — Болит мое сердце. Дан отдохнуть…

— Ну хорошо, — смущенно молвил юноша. — Посидите. А я позову учителя.

Парень побежал к школе. Из темной тучи внезапно полил дождь. Коля вскочил в коридор главного корпуса, туда уже заходили веселые ученики. За ними появился на пороге воспитатель Максим Иванович, широкоплечий, с казацкими усами. Увидев Колю, тряхнул русыми кудрями, подмигнул.

— Ну что? — загремел он. — Выиграл или проиграл? Что-нибудь откопал?

— Максим Иванович, я откопал человека. Старый-престарый. Мы с фельдшером его отмыли, одели в чистое. Фельдшер побежал в больницу, а я… кое-что объяснял ему, расспрашивал. А теперь он там, под грозою, на круче. Какой-то странный. Ну, понимаете — целый век в анабиозе!..

— Ты не болен? — неуверенно спросил учитель. — А? И щеки горят…

— Да не шутите! Бежим! — воскликнул юноша. — А то кто знает, что он натворит?

— Тогда — за мною! — скомандовал учитель. — Не все. Ты, Коля, и еще Володя, Нина!

Они выскочили под ливень. Прикрываясь плащами, побежали к склонам.

— Исчез! Ага, следы ведут вниз. К Днепру…

— Вперед! — крикнул Максим Иванович.

Они начали спускаться. Дождь слепил глаза, под ногами звенели ручейки, в долинке грозно пенился мутный поток.

Следы Василия вели к берегу. Вот уже видно его мокрую, согнутую фигуру.

Воскресший протягивал руки к небу, стонал:

— Девочка с серыми очами… Где ты? Почему я не послушал тебя? Родная моя!

Радостная моя! «Выучусь… буду спасать людей…» А я… душу спасал. И погубил ее. Господи, почто так тяжко наказываешь? Почто так поздно я прозрел?

Коля прикоснулся к его плечу.

— Не печальтесь. Все обойдется. С вами люди…

Василий поднял лицо. По щекам текли слезы.

— Вот он — Страшный Суд, — горько сказал воскресший. — Я нес его в себе… в душе своей…

Григор встретился с Василием в садовой сторожке. Пришелец из прошлого остро из-под серых бровей взглянул на гостя. Вероятно, ему понравилось открытое лицо парня, потому что в глазах его мелькнула добрая улыбка, возле уст появилась страдальческая морщинка.

— Интересно? — спросил лукаво. — Будто на медведя приходите поглазеть?

— Нет, нет, — смутился Бова. — У меня весьма серьезное дело. Быть может, вам оно будет по душе.

— По душе? — вздохнул Василий, покачивая головой. — Теперь мне на душу уже ничто не ложится. Отравлена она…

— Почему же? — удивился Григор. — Чистая работа, вас тут любят.

— На готовое пришел, — грустно ответил садовник, — Рук не приложил. Тишина, покой. А там, откуда я бежал… Там было тяжко, темно, неуютно. Там надо было мне жить… чтобы сотворить вам лучшую жизнь…

— Понимаю вас, — искренне сказал Бова. — Это… будто грусть по родным, по краю, где родился. Люди едут в далекие края, там приятно, хорошо, сытно, и все же… тянет к своим, к родной обители, и сердце плачет, стонет, разрывается.

Ностальгия называется…

— Ой, так, так! — простонал Василий, и в его глазах сверкнула слеза. — Тоскует сердце, иногда умереть хочется, чтобы не мучиться. Выйду к деревьям, взгляну на небо, немного успокоюсь. А ночью снится девчоночка…

— Какая девчоночка?

— А такая… маленькая, худенькая. С глазами серыми…

— Мне рассказывал Коля. Вы ее встретили тогда… когда плыли сюда…

— Снится она. И так доверчиво говорит мне: «Выучусь на дохтура, людей буду спасать…»

— У вас весьма добрая душа, — растроганно отозвался Бова. — Все, что с вами случилось… это — как сновидение, пена жизни. Разве вы виноваты, что попали тогда в монастырь? Ведь вас научили так размышлять, чувствовать…

— Виноват! — остро возразил Василий. — Не утешай меня, парень. Человек не деревяшка, которую можно поставить и так и эдак. Имею живую душу, сердце. Надо крепко задумываться, голова-то зачем дадена? Захотел спасаться, а погиб! Почему?

Да потому, что себя хотел спасти. А Господь сказал: «Кто любит душу свою — тот погубит ее». Вот как! Отделил себя от своих, от времени своего, словно руку или ногу от живого тела. Что рука без тела? Так, прах! Червям на съедение. Да что я тебе боли свои изливаю? Не надо о том. Вот — угощайся. Яблочки в этом году — на диво. Цыганка. Попробуй. Твердое яблоко, вроде бы даже дикое, а имеет большую силу. Держится и год, и два, кто умеет хранить.

Бова ел яблоки, нюхал ароматные груши, хвалил, а садовник сидел у окна и печально смотрел вдаль, где в осенней бледно-голубой мгле красовались многоцветные кручи над Днепром.

— А я вам кое-что привез, — сказал Григор. — Узнаете?