Звездный корсар - Олесь Бердник

— Прости, брат, коли в чем завинил…

— Бог простит, брат! А я тебя прощаю. Прости и ты мне…

Обойдя всех, Василий решительно зашагал к вратам монастыря. Там его поджидал игумен мужской обители отец Стефан. Лицо старого наставника сморщилось, как печеная картофелина, он всхлипнул, обнял Василия. Покачав горестно головою, вздохнул:

— Брось-ка свой замысел, брат. А? Перемелется… Помолимся вместе Богу, все страхи развеются… А?

— Нет, — отрубил Василий. — Не удерживай меня, отче! Сами в сетях лукавого запутались — меня отпустите, ради Господа. Сам Антихрист сошел на землю, все признаки, уже наша обитель опозорена, нет места в мире этом для праведника.

Каких еще знаков надобно вам? Сказано: «Когда увидите то, бегите в горы, готовьтесь к часу последнему…»

— Сказано также: «Не ведаете ни дня, ни часа», — попробовал возразить игумен.

Василий тряхнул упрямо черной гривою волос, темные глаза его грозно сверкнули, между усами оскалились зубы. Он поднял руку, словно призывая в свидетели Бога, потряс ею.

— Сказано также: «Когда пожелтеют нивы, то вскоре страда. Берегитесь, ибо в страшной ярости сошел на землю Антихрист, чтобы искусить, ежели можно, даже избранных!» Не желаю я глядеть на позорище! Преподобный отче, не удерживай меня.

Я решил, и кто может меня остановить? Закроюсь в пещере, умру и буду ждать Страшного Суда. Скоро, скоро загремит труба архангела! Скоро, скоро грядет Жених!

Василий склонился для благословения. Игумен небрежно благословил его, развел руками. Сочувственно взглянул на облака в небе лазоревом, на цветущие каштаны в монастырском саду. Причмокнул сухими устами:

— Иех! Красота какая Божья! И не грех тебе оставлять ее? Братия терпит, молится, а ты бросаешь всех в час тяжкий!

— Отче, не искушай меня. Прости, коли завинил. На Страшном Суде свидимся…

— Бог простит, — вздохнул игумен. — Иди, коли решил. Где же ты хоть будешь?

— О том ведает Бог, — неприветливо ответил Василий, двинувшись к вратам. Он забросил небольшую котомку за плечи, вышел за ограду и не оглядываясь зашагал по дороге. Возле Днепра еще раз глянул на сверкающие купола киевских храмов, на белые благоухающие сады по склонам гор, поклонился обители, перекрестился. Возле Корчеватого, под лозами, он отвязал маленький рыбацкий челнок, давно приготовленный для этого путешествия. Перетряхнув охапку сена, Василий положил его посредине, сел сам. Угрюмо вздохнув, прошептал:

— Господи, благослови!

И оттолкнулся от берега, закачавшись на волне. Какой-то усатый дядька крикнул из кустов:

— Что, отче, рыбки захотелось?

Василий, не ответив, гребнул веслом. Раз, другой. Легкая душегубка стрелою выскочила на стремнину. Ее подхватило, понесло по течению.

Проплывали мимо челнока песчаные кручи, нежно-зеленые кусты весенних лоз, кряжистые дубы на лугах, печальные ивы. Кое-где на волнах покачивались челноки рыбаков.

Возле Плютов Василий пристал к берегу, чтобы отдохнуть. Сев на песчаной круче, монах развязал котомку, вытащил горсть сухарей, глиняную чашку. Зачерпнув днепровской водицы, начал хрумать сухари, запивая. Окончив трапезу, монах достал из котомки Евангелие, прочитал главу.

За спиною послышались шаги. На песок упала тень. Василий закрыл книгу, оглянулся. Из-за кустов вышел седой старик. Он тянул к берегу рыбацкий челнок.

Увидев монаха, приподнял засаленную заячью шапку, вытащил изо рта полусгоревшую трубку, весело воскликнул:

— Здравствуйте, отче!

— Дай Боже! — буркнул монах, поднимаясь.

— Беда — силы нет, — пожаловался старик. — Ветхий уже, растратил силушку за восемьдесят лет. Когда-то было… да, бросал парубков, как котят, через плечо.

Не верите? Правду говорю! А теперь — от ветра клонюся. Охо-хо! Челнок нет силы подтащить к воде. А надо. Старуха рыбки захотела. Надо. Такое дело. Слово бабы — закон. Может, подсобите?

Монах молча подступил к старику, ухватился за борт челнока, подтащил его к берегу. Столкнул на воду. Скупо молвил:

— Садитесь.

— Дай боже вам счастья, отче, — ласково улыбнулся дед. — Не перевелись еще добрые люди.

Кряхтя, он начал устраиваться посреди челнока на коленях, подкладывая под себя подставное сиденьице. Взглянув на угрюмого монаха, спросил:

— Куда это вы? Видать, по смертному случаю?

— Куда глаза глядят, — вздохнул Василий, насупившись.

— Что ж так, сохрани Боже?

— Разве не видите? Антихрист идет по земле. Безбожников расплодилось как тли.

Сатана вселился людям в души. Вера пропадает…

— Верно говорите. Все меняется. Да и то… был я, скажем, дитем когда-то, а теперь — пень гнилой. Так и все в мире. Все, что возникло, родилось, должно сгнить. Эхе-хе! Я вот недавно выучился читать. Сам прочитал Новый Завет. А то раньше, бывало, слушаю батюшку в храме — и ничего не понимаю. Только глазами хлопаю. А теперь — сам. Грамота великое дело…

— Грамота? — строго оборвал собеседника Василий. — Вылезет боком та грамота.

Расплодилось безбожников море. Все жаждут равенства, братства на земле, рая, да чтобы не на небеси, а тут… немедля! Сатанинское семя. Бога им хочется сокрушить!

— Хм! — прищурился дед, и седые брови его подскочили удивленно вверх. — Странные речи слышу. Бога сокрушить? Да коли его можно было бы сокрушить, то какой же он Бог? А если он всесильный, то никто его не победит. Будьте покойны! А что меняются люди или желают лучше жить на земле, то что в том плохого? Растет дерево — высокое и сильное, но придет пора, сгниет, и не хочется падать, а надо.

А на его месте новое деревцо взойдет. Зачем же плакать? Пусть падают ветхие деревья, путь растут новые. Вот так!

— Вольнодумство, — проворчал Василий, хотя слова деда, к удивлению, не гневили его. — Нет страха у людей. На узде у Сатаны идут. Но час последний грядет, грядет Страшный Суд. Тогда все откроется, все станет явным. И содрогнутся те, кто отвернулся от Господа!

— Э, отче, какой там суд! — грустно закивал бородкой старик. — Вот у меня жандармы двух сынов убили. В Сибиряке. На железной дороге они работали. Там забастовка какая-то была, рабочие требовали правды. Против них солдаты вышли.

Сыны мои были заводилами, за народ подставили грудь. Их в темницу. Суд присудил на каторгу. Там они бежали, их поймали в лесу, застрелили… — Дед опустил голову, вытер слезу ладонью, махнул рукою. — А дочка умерла от холеры. Сами остались мы со старухою, как пни трухлявые. А вы говорите — суд, суд. Какого нам еще суда ждать? Тут, на земле, пекло, и суд, и геенна. Ни просвета не видел я всю жизнь, ни утешенья. Как в пекле воистину. Так неужто там, где-то в ином мире, еще горше будет? Эхе-хе, не весьма же тогда гостеприимный наш пан-отец Бог! Он, он, не весьма!