Камыши - Элигий Ставский

— Где она? — донесся его голос. — Где она? — повторил он настойчивее.

Я отошел в сторону, на дорожку. Значит, Веры нет… Значит, он не видел Веру. Они каким-то образом разминулись. Я должен найти ее…

Пролив был перемешан. Из темноты появлялись, вырастали и рушились горы воды. Я решил пройти вдоль всего обрыва, по краю его. От взрывавшихся волн весь берег был словно окутан дымом. Рев стоял такой, что, казалось, беспрерывно взлетали реактивные самолеты. Поравнявшись с тем местом, где лежала наша дырявая, перевернутая лодка, я посмотрел вниз и увидел черневшую среди кружева пены человеческую фигурку, до чего же знакомую и родную. Волны обваливались совсем рядом с ней, заливали всю узкую полосу пляжа, докатывались до обрыва, и лодка, на которой, подобрав ноги, обхватив колени руками, сидела Вера, точно двигалась среди потока, ее как будто сносило в пролив. Я несколько раз крикнул ей, но сам не услышал своего голоса. Здесь было совсем отвесно, и мне пришлось идти довольно далеко, к самому выступу, чтобы спуститься там. И за поворотом весь берег тоже клубился и грохотал. Я сбежал вниз и тут, почти прямо перед собой, увидел метавшийся на длинной привязи белый катер, который волны подбрасывали и таскали за собой. Я даже растерялся, увидев этот как бы игрушечный сейчас катер, Вот когда мне стало по-настоящему тревожно, и, прижимаясь к обрыву, проваливаясь в песке, я пошел как можно быстрей. Было слышно, как шипели, закручиваясь, волны, раздавался удар и поднимался холодный сноп брызг. Я уже обогнул выступ, как вдруг различил впереди, у самой завесы воды, человека, который шел по берегу к Вере. Он точно пошатывался. Ноги его почему-то показались мне тонкими, как проволока, и весь он рядом с этими белыми валами казался беспомощной и нелепой куклой, которую вода сейчас слижет и унесет. Я видел, как он шагнул к Вере. Видел, как она встала и вытянула руки, словно защищаясь. Он что-то кричал ей. До меня даже как будто донесся его голос. Она отвечала ему. В его жестах появилась резкость. Потом он метнулся, схватил ее за руку и потащил за собой, но она ухватилась за лодку. И я увидел, как он ударил Веру. Она согнулась. Он постоял и двинулся навстречу мне. Теперь я остановился и ждал, неожиданно почувствовав совершенное безразличие к себе. Он, очевидно, смотрел себе под ноги и буквально натолкнулся на меня. Его глаза сначала были бессмысленными, потом ошарашенными, потом стали сужаться от злобы. Он закричал что-то, нагнулся, и в руке у него оказалась какая-то палка или обломок весла.

— …Опять ты?.. — кажется, крикнул он.

Эта палка лишь задела меня. Я схватил его, понимая, что уже не выпущу, одолею упорством, ненавистью, даже если он убьет меня, и вдруг удивленно почувствовал, что его тело словно без мышц, безо всякой силы. Мы начали падать. А когда упали и покатились, перед моими глазами был громадный, несущийся к берегу белый вал, уже обрушивавшийся на нас, ударивший молотом. Нас било сразу водой и камнями. Мы оба вскочили на ноги. Я все еще слышал нескончаемый шум воды. Внезапно лицо его осветил яркий луч… В следующий миг я тоже ослеп от света, который тут же погас.

— Эй!.. Эй, Черноусое, идите сюда! — властно крикнул чей-то мужской голос.

Я шагнул вперед и теперь увидел, что у самой стенки обрыва стоят с фонарями в руках два милиционера и еще кто-то… Бугровский… А сбоку, в темноте, по-прежнему висело ослепительно белое скривившееся пустоглазое лицо… оно закрылось ладонью…

— А все, Черноусое, водка. Все водка, — сказал Бугровский.

— Нет, нет, я пойду сам… Не трогайте меня! — завизжал тот. — Я пойду сам…

Все случилось за минуту. Три маленькие фигурки прошли вдоль обрыва и скрылись за поворотом. Я пошел вперед, вглядываясь в темноту, но Веры нигде уже не было.

— Ну что, Виктор Сергеевич, закурим «Беломор»? Ваши-то, наверное, мокрые. Шторм-то, видали? — Бугровский шагнул прямо к прибою, нагнулся, зачерпнул воды и вымыл лицо. Потом вернулся ко мне, чиркнул спичку и засмеялся: — Трясет маленько? Вон водичка-то наша азовская как! Ну пошли… Неужели поверили, что рвусь в прокуроры города Краснодара? Так это ж от мандража, Виктор Сергеевич! Ага, от мандража. — Свежий воздух как будто душил его. — Ну да! Жена не рожает, и с Назаровым тоже… не идет. А теперь все… отпуск брать можно. Все, Виктор Сергеевич. Что вы так смотрите? Я говорю: поняли, кого сейчас увезли?.. Только это пока совершенно секретно…

— Кто? Он?.. Это он? — крикнул я, потрясенный. — Вы его за Назарова?

— И за Назарова… и…

— Он?.. Неужели он?

— Он, он…

— Когда?.. На охоте? — Мне стало страшно, едва я подумал о Вере, которая, кажется, чуть ли не все понимала сама. И понимала и боялась понять.

— На охоте…

…Тот же ревущий газик и тот самый с маленькой стриженой головой шофер, который нас вез когда-то из Ордынки.

— Ну что ты ползешь, рви на космической к родным огонькам, — приказал Бугровский.

— Бусделано — на космической, — ответил тот, выжимая уже все, что возможно. — Борис Иванович, плащ там у меня сзади. Дайте товарищу.

— Ну, скоро будем… А вообще-то мы его могли дома взять, — натянул на меня плащ Бугровский. — Как раз удачно. Вера ушла — и он тут же… Но старушку жалко. Она ведь учительница моя. Ну и вы нам помешали. Вы нас не видели? Неужели не видели?

— Нет, — ответил я. — Но зачем ему был Назаров? За что?

— Водка и еще распущенность. Но сказать если, здесь одна трудность. Он, может, еще сам точно не знает: убил, не убил. Я так полагаю: Назаров лодку его или увидел или услышал. Ну и наверное: «Стой! Инспекция! Кто?» А у него-то полная лодка уток. Он браконьер да еще, может, выпивши, как всегда. Ясно, какая цепь закономерностей. — Его голос временами срывался и был то звонким, то вдруг утомленным. — Ну, он в темноту на этот крик и саданул. Выстрелил и поехал. А попал, не попал в него, может, позже дошло, когда протрезвел или когда говорить кругом стали. А убийство — шутка? Он ведь в ту ночь и лодку поставил к приятелю своему, у которого брал, и в Темрюке такси взял и спокойно поехал в Тамань с мешком этих уток. По этой логике сам, значит, не понимал, что убил. Да такси-то, как назло, было из Сочи. Я теперь только выяснил. Местных-то я давно прощупал. Мало ли… Но теперь и такси есть. Ну что, закурим еще?

— Но почему вы решили, что это именно Черноусов? — спросил я. — Как?

— Ну тут, конечно, случай из учебников, — сказал он. — Тут, понимаете… тут случай такой, что я ведь не его искал, я ружье искал. Когда Назарова убили… нет, я, конечно, Степанова старика не подозревал, но я знал, что у него есть именное ружье, за службу. Я на всякий случай ему: «Принесите ружье». Он: «Ладно». А потом говорит: не найти, сын в прошлом году на охоту ездил, куда-то задевал. Ну, тут у меня степень упрямства. Особенно, когда я узнал, что младший-то Степанов — не охотник. Где ружье? Где? Ну, а когда он умер, я, как это говорится, охладел. А тут Глеб приезжает. Я опять за свое. Не по версии, а по упрямству. Так и так, где ружье? Вот где? Жена меня за это, знаете, из кухни выгоняет, когда возьмусь чего искать… Да-а… Вот я этого младшего спрашиваю: где? Он мне раз, другой, третий: не помню. Потом вдруг: «Вспомнил. Приятель ко мне приезжал, охотник. Так у него с собой ружья не было, я ему дал. Но вроде бы мы это ружье где-то на лимане забыли». Я: «Где? Кто приятель?» Он мне сказал, что в Керчи. Я тогда командировку — и в Керчь. А его, этого Черноусова, нет, куда-то уехал. Я им немножко поинтересовался. Смотрю, анкету читаю, смотрю, читаю: женато, смотрю, Вера Царева. Я ведь не знал, кто ее муж. Замужем, да и все. Потом смотрю, характеристики-то у него — ой-ой, не позавидуешь… Я обратно домой. Ну и выясняется, что мы с ним разминулись. Я утром прихожу на работу только-только: и тут звонок, — жена родила, и тут дверь открывается — Петренко! А в руках — ружье! Объясняет, что в вас стреляли, а он недалеко, в камыше, ружье нашел. Я как посмотрел… и чувствую… смотрю я на этого Петренко, а у меня слезы… вот идут слезы… Ружье-то, понимаете, то самое. Ружье Степанова. И первые данные сходятся, которые в экспертизе. И сын родился. Так это у меня от сына слезы. И помните, я вам тогда в больнице сказал, что двойня у меня вроде бы?.. Так это я ружье подразумевал. Ну вот, — вздохнул он. — Так и вышло… А вообще-то жена выпишется, в гости, пожалуйста, приходите. Сына посмотрите. Мы ж с вами теперь почти соседями будем. Такие дела, Виктор Сергеевич. Видите, как вы мне помогли? Но Веру, конечно, жалко. Хотя какая жизнь с ним? Она, как я понял, вроде бы от него давно ушла. Она ведь у нас первая ученица была. Вы в школу зайдите. На доске фамилия. Золотая медаль… Хорошо, что вы тут, что не уехали…

— Вы бы это ружье, Борис Иванович, все равно нашли! — обернувшись, крикнул шофер.

Я вглядывался в стекло. Полдороги, наверное, мы уже проехали.

— Нет, — вздохнул Бугровский, — у меня тут как раз и пробел в деле. Я вот тут себе, Виктор Сергеевич, не могу отчитаться: зачем он в вас стрелял? Вот зачем? И прокурор это спрашивал. Ведь риск, понимаете, какой? Два убийства могло быть. Что вот его толкнуло? Какой факт? Или совсем элементы алкоголизма?.. А вообще-то, сказать если профессионально, мне еще качество одно… нет, даже два копить в себе нужно. Я у вас, понимаете, что заметил, и меня это сначала раздражало, а потом понравилось: что вы, как приехали, вы ведь Симохина и Мысливцеву еще не знали, а защищать начали. И я, знаете, даже каждый раз ждал, когда вы ко мне в прокуратуру придете. У нас с вами спор получался: вы защищали, а я обвинял. И мне, значит, аргументы нужны были как бы против вас. Я потом даже стал в уме наши разговоры репетировать. И мне это надо… вот и я решил вбить себе в голову, что к человеку надо прежде всего подходить непредвзято. Этого и закон теперь требует. А то ведь если каждого подозревать сразу, то вроде сидишь в своем кабинете, как заранее враг своего народа вроде. Это одно. А второе — базис материальности преступления. Ну, понимаете, необходимо понимание внешней среды, социальных условий окружения жизни. Ну вот если бы я, например, сразу все понял про этот красный холодильник Симохина, я бы, наверное, к нему по-другому. Верно ведь? Вот эти два элемента гуманности… А на свадьбу-то завтра к ним едете?