Камыши - Элигий Ставский

— Здравствуйте, Вера! — Я заметил, что весла уже в лодке и, значит, Вера уже была на берегу. — И как ваша бабушка?

— Ничего не изменилось, Виктор Сергеевич, — произнесла она как бы между прочим, но и это у нее не вышло. Она заставляла себя выговаривать слова. — Все по-прежнему. Завтра я уезжаю.

Она действительно была бледной, и губы у нее вздрагивали.

Я оттолкнул лодку.

Мы плыли молча и, возможно, думали об одном и том же. Во всяком случае, мы сидели в одной лодке и видели одну и ту же воду.

Я остановил мгновение.

Я сижу на корме и смотрю на женщину, которую люблю. И я чувствую ее движения, как будто они мои. Я вижу, как ее босые ноги старательно выбирают место; чтобы найти упор, и колени то сжимаются совершенно, то чуть расходятся, и большие пальцы, загибаясь, оттопыриваются от остальных, словно в них-то и сосредоточивается все усилие. И я ощущаю это усилие. Потом, начиная отклоняться назад, она тянет весла на себя, погружая их сегодня чересчур уж глубоко. На шее проступают жилки, светло-зеленая клетчатая юбка потянулась вверх, и я вижу, что кожа выше колен блестит, как лист лощеной бумаги, так же гладко, чисто и упруго. Вера ложится почти навзничь, приоткрыв рот, хватая воздух, и мне открывается вся высота ее груди, влажный ряд верхних зубов, и теперь видно, что нос ее едва-едва вздернут. Толчок тут же передается и мне, и весла уже подняты, и уже совсем рядом со мной ее плечи. Вдруг наступает какой-то миг усталости, и, тряхнув головой, что-то решив для себя, она принимается грести по-другому. Сидит, выпрямившись, и поочередно взмахивает веслами. Или неожиданно разворачивает лодку кормой вперед, и тогда мне кажется, что я вот-вот оторвусь от сиденья и, потеряв равновесие, упаду прямо на ее колени…

«Я уезжаю… Я уезжаю… Я уезжаю…» — звучал ее голос.

Я понимал, что должен отвернуться, чувствуя, что меня тянет к ней почти до судороги, до скрипа в мышцах. Я видел вокруг нее море, которое то поднималось, то проваливалось, набухая новыми и новыми красками.

Мы еще были вместе и вместе могли смотреть на эту переливавшуюся среди волн заключительную праздничную иллюминацию, устроенную природой, конечно же, для нас. Солнце как раз коснулось моря, и от него к нам бежала плотная расплавленная дорожка, лишь возле нашей лодки разбивавшаяся на отдельные очень яркие лампочки. Поднимаясь, волна тут же вспыхивала как будто всплывавшими из глубины огнями, которые ослепительно разгорались, роились, играя, и вдруг навсегда гасли. Чем ниже опускалось солнце, тем меньше становилось подводных огней, и сама дорожка словно распадалась, делалась реже, тускнела и пропадала.

Так и вереница этих осенних дней, просиявших единственными на свете огромными глазами Веры, была для меня только одной секундой счастья, всегда чем-то тревожного и до тошноты, до недоброго предчувствия грозящего оборваться. Я это ощущал….

«Я уезжаю… Я уезжаю… Я уезжаю…»

— Виктор Сергеевич, ну, пожалуйста, не смотрите на меня так уж безнадежно и с такой жалостью, — вдруг усмехнулась Вера. — У меня появится столько новых забот… Я, может быть, даже скоро буду в Ленинграде, если меня еще не забыли в аспирантуре. А кроме того, от этой лодки у меня выросли самые настоящие бицепсы…

И опять смех у нее не получился, а из ее глаз на меня вдруг глянула давнишняя чернота и даже, может быть, пустота от какой-то уже смертельной усталости. Она и гребла сегодня с отчаянием, рывками, как бы умышленно заставляя себя выбиться из сил. Ей как будто надо было преодолеть еще один, уже последний отрезок пути.

— А кроме того, вы даже еще не догадываетесь, на какие я способна безрассудные поступки. Догадайтесь, как я решила проводить сегодняшний день? — сказала она все с той же не получавшейся, вымученной улыбкой. — И только взгляните, какая идет погода!..

Ей, наверное, и впрямь нужны были эти весла, чтобы держать себя в руках, как и этот набежавший ветер и зашумевшие вокруг барашки.

— Нет, не могу догадаться, Вера, — ответил я, глядя на чаек, видя покачивавшихся на волнах чаек, слыша крики чаек, следя за охотой чаек, наблюдая бесшумный полет чаек и ощущая, что мне надо как можно скорей чем-то занять свои руки. Я взял черпак и начал выбрасывать воду.

— Эх вы! Тогда посмотрите, что лежит у вас под сиденьем, внизу.

Я нагнулся, пошарил рукой и вытащил плоскую бутылочку коньяку.

— Ведь это кстати? — Она положила весла. — И, знаете, сперва я собиралась, хотела выпить за вашу работу. Особенно за те последние страницы, которые вы мне читали вчера. Они мне показались самыми лучшими в вашей повести. А так как я уже и без того пьяная от этого ветра, то позвольте, Виктор Сергеевич, вторгнуться в вашу святыню. Я очень хочу в этот день выпить за человека, который однажды спас вам жизнь, и за то, что вы не остались в долгу. Одним словом, за вашу фронтовую дружбу. Только начинайте вы… Так пейте же!..

Плеснула волна, и я вытер лицо. И мы действительно выпили по глотку на виду у всего Кавказа и всего Крыма и под объективами всех вертевшихся где-то в небе спутников, и я ощущал, что, если нагнуться, я дотянусь до Веры рукой и, возможно, она не отнимет свою руку.

За один какой-то миг все море вокруг погасло и стало чернеть. Меня всегда потрясала та неистовая, неумолимая, почти свистящая скорость, с которой вершит любые дела природа, выполняя свою работу без всякого промедления и с жестокой окончательностью. Невзрачная коричневая почка, сухим шипом высунувшись из голой ветки, тут же набухнет, как раз и ударит гром, брызнет теплый дождь, и назавтра уже пушисто шумит каждое дерево, земля пахнет пряно, зелень сочно темнеет и, не успеешь оглянуться, как все готово: собран хлеб, дети сбивают палками желуди, улетают птицы, мокнут стога, на лужах серебрится ледок и еще один круг завершен: метели, зима, трещат морозы, а день-то уже снова наливается светом, небо все выше — весна! И становится подчас зябко, тревожно, когда видишь, как сползает прямо у тебя на глазах оранжевый шар солнца, а с ним день твоей жизни, отбираемый так откровенно, неумолимо. Все сразу: и суд, и приговор, а ты бессилен, ты тоже во власти этого вихря, одно целое с ним…

Я выпил еще глоток, потому что и мы с Верой были в этом быстротечном потоке дня и ночи. Засмеявшись, Вера тоже отпила свою каплю, которая только смочила ее губы, сделав их набухшими и, должно быть, мягкими.

Воздух уже начал тяжелеть и мутиться, запах моря сделался острее, а берег, оказывается, чернел и поднимался совсем близко. Но нашу лодку едва ли можно было заметить среди этих волн, которые стали уже грозными. А ведь он был уже навеки моим, этот тщетно мигавший первыми огоньками берег, где был обрыв и где валялась та дырявая, та перевернутая и такая вдохновенная лодка, мимо которой проплывал когда-то, игриво подпрыгивая, рыжий и веселый катер-теленок, счастливый до умопомрачения.

Лодку прибивало прямо к пляжу. Большая волна уже подняла нас, стремительно понесла и тут же опустила на песок. И, кажется, мы добрались как раз вовремя.

— Ну вот, Виктор Сергеевич, — привязав лодку, разогнувшись, повернулась ко мне Вера. — Вот и…

— Нет, я провожу вас, Вера, — сказал я.

Она бросила на меня короткий взгляд и промолчала. Волна, разбившись, окутала ее ноги.

Я видел перед собой ее свитер и слышал за спиной уже не плеск, а грохот моря. Было влажно, серо, из столовой доносилось хриплое пение, за деревьями мигали освещенные окна, и над всей станицей разносился голос репродуктора.

Мы шли по убранным огородам и вдоль белых, будто вымазанных сметаной заборов. Вокруг нас висел дымный запах нагретой земли и дышащего навоза. Может быть, собирался дождь, потому что воздух казался плотным и белесый сумрак затягивал небо, на котором еще недавно можно было различить далеко мерцавшие звезды. Теперь уже и домов не стало видно, хотя, наверное, где-то совсем близко была дорога: по стволам деревьев слабым пятном иногда скользили лучи фар и доносилось клокотание моторов. Я не понимал, сколько мы прошли и где мы были. Моря совсем не стало слышно.

Наконец Вера остановилась. Скрипнула калитка, и мы вошли в сад, в середине которого стоял низенький домик с острой темной крышей и двумя горящими крохотными оконцами. Нагнувшись перед широкой глухой дверью, возле которой была врыта лавочка, Вера пошарила рукой по земле, отыскала какую-то проволочку и, продев ее между косяком и дверью, приподняла щеколду. Пахнуло сырым запахом погреба и густым ароматом яблок.

— Вы были правы однажды: бабушка почти не слышит, — сказала Вера, открывая еще одну дверь. — Стучать бесполезно.

Вспыхнул квадрат света, и мы оказались в низенькой, загроможденной мебелью душной комнатке, в центре которой стоял большой накрытый клеенкой стол с банкой белых астр. В углу зеленого с выпиравшими пружинами плюшевого дивана сидела или спала худенькая, с белой головой, удивительно маленькая старушка.