Камыши - Элигий Ставский

— Ну были они, — нехотя кивнул Голый.

— А подтвердить, если нужно, вы это сможете? Почему вы следователю не сказали? Вы подтвердить это можете?

— Нет, — покачал он головой, — Симохину потребуется, он сам скажет. А ему, может, лучше за нее отсидеть, чем моральное пятно на нее. Нам это неизвестно. Тут дело мужской совести. Джентельмен с рыбоприемного пункта Ордынка.

— Ну а если он сам это скажет, тогда вы подтвердите? — крикнул я ему.

— Если сам, тогда мы — пожалуйста, — ответил он лениво.

— Ага, ага, — закивал Цапля.

Я смотрел на кривую улыбку Цапли, а в памяти у меня возникла жуткая фраза Бугровского: «А мог Симохин зайти в пустой шалаш, взять ружье, произвести выстрел и положить ружье на место?» И что после этого могли значить показания Прохора, Камы, этих косарей?.. А может быть, и Бугровский знал про эту любовь?

Было, оказывается, уже почти одиннадцать, когда мы застрекотали по Кубани. Я подал руку Цапле, потом Голому, поднялся на дорогу и остановил первую попавшуюся машину.

В больнице дежурил тот самый врач, который показывал мне историю болезни Дмитрия Степановича.

В одиннадцать мне уже заморозили руку, и в операционную в белом халате ворвался Бугровский. По каким-то не очень понятным деталям он показался мне подтянутым, свежим и даже нарядным. Возможно, таким его делал белый халат.

— Дробь? — сразу же спросил он. — И всего-то на полтора суток в командировку уехал, и вот тебе на…

— Есть, есть. А как же, а как же, здесь есть дробь, — ответил хирург.

— Вот именно вас-то мне только и не хватало, Виктор Сергеевич, — выпалил Бугровский и захлопнул за собой дверь.

Через полчаса я вышел из операционной и увидел, что Бугровский стоит у окна, ожидая меня.

— Пойдемте сюда, — тут же повернулся он и открыл передо мной пустую комнату. — Посидите… Я сейчас. Через минуту.

Я пошевелил пальцами. Все в порядке: они двигались, как обычно.

— Кто стрелял? Вы видели этого человека? — быстро спросил он, вернувшись. — Вы можете его описать?

Что ему сказать, если там, на лимане, были всего-навсего личные счеты. Да кроме того, вдруг мне и в самом деле этот человек лишь привиделся?

— Было темно, Борис Иванович… И туман, — ответил я.

— Ну хотя бы что-нибудь… А рост? — Он посмотрел на часы.

Мне показалось, что он занят какими-то другими мыслями, а спрашивает формально.

— Но ведь он сидел в лодке. И к тому же меня ослепил выстрел, — ответил я. — Его поймали?

— К сожалению, — рассеянно произнес он, нервно прошелся по комнате и потер руки. Потом неожиданно засмеялся: — Легко отделались. У вас ничего серьезного. Чепуха… Так можете меня поздравить: у меня сегодня, кажется, родилась двойня, как подсказывает статистика.

— А почему — кажется? — не понял я. — Поздравляю, конечно.

— Ну, мальчик-то, мальчик уже точно, а там еще будем, как говорят врачи, посмотреть. Но только одна просьба, — уже другим тоном сказал он. — Про вашу руку, пожалуйста, какое-то время никому ни слова. Обещаете? Так нужно. — Он опять посмотрел на часы. — Побудете сегодня в гостинице, а мы постараемся проследить, кто будет вами интересоваться. У меня есть такой расчет гипотез, что выстрел был не случайный. Насолили вы тут кое-кому…

— Хорошо, — согласился я.

Он так же неожиданно опять засмеялся:

— А что, что я вам говорил, Виктор Сергеевич?! Вот зачем мне бог послал писателя! Вам теперь ясно? Когда пьем вино? Угощаю я. Да чиркните, чиркните спичку, — взглянул он на сигарету, которую я разминал.

Я не понял, радовался он или бодрился. Но у меня не было желания думать над этим. Мы вышли на улицу вместе. Он тут же сел в машину. Я увидел, что из кабины высунулась улыбавшаяся физиономия Петренко.

— Мы на лиманы! — крикнул мне Бугровский.

Я повернул к рынку, купил три красные розы и пошел на почту. У окошечка Веры томилось несколько человек, и она не заметила, когда я пошел. Прислонившись к стене, я стоял и смотрел на нее. До чего же спокойным и ясным было ее лицо. До чего приветливым и озаренным каким-то внутренним теплым светом. В конце концов я остался один, подошел и протянул ей цветы.

— Здравствуйте, девушка. А знаете, ваша сказка оказалась абсолютной правдой.

— Какая сказка? — улыбнулась она, не понимая, но тут же вспомнила. — Вы были там?

— Да, — кивнул я. — И вот вам роза от нее, роза от него, а эта от меня. Я приеду завтра и все расскажу. До свидания.

— Хорошо, — просто ответила она.

По небу рассеивалось жиденькое солнышко. Спешили куда-то люди, кричали, размахивая портфелями, возвращавшиеся из школы мальчишки.

В моем номере была уборщица.

— Вот телеграмма вам, — показала она метлой на стол.

Я развернул склеенный квадратик бумаги. «Буду Темрюке пятницу дневным Костя». А сегодня? Сегодня был вторник… Сколько же мы не виделись? А кажется, я как будто вчера прилетел в Ростов, увидел человека в соломенной шляпе и с сеточкой помидоров. Нет, пожалуй, это было уже давно, столько произошло за это время. Знал ли Костя, что Степанов тоже здесь?

Когда уборщица ушла, я запер номер на ключ и лег на диван. Однако не тут-то было. Какое-то электричество подняло меня, как папиросную бумагу. Собственное тело мазалось мне чужим. Я сел к столу и начал жевать виноград, но вкуса его не ощущал. Посмотрел было на машинку, но снова лег. Две бессонные ночи все же дали себя знать…

…Кто-то давно стучал в мой номер. Сперва тихо, потом настойчивее. Я открыл глаза и увидел, что окна совершенно темные, включил свет и отворил дверь. В коридоре стоял Прохор.

— Дома? — глухо спросил он. — Не поздно?

Кашлянув в кулак, он сел, сгорбившись, по-деревенски оглядываясь. Под мышкой у него белел какой-то засаленный сверток. Он положил его на колени, достал мятую пачку «Беломора». Все те же узкие, с треснувшими вверху голенищами резиновые сапоги, покрытые рыбьей слизью брюки, тот же ватник.

— Куда же он вас? — обшарил он меня своим глазом. — В больницу-то не кладут?

— Да нет, пронесло, Прохор Иванович, — ответил я.

— Камыши, — похлопал он себя по карманам и посмотрел на валявшуюся возле машинки зажигалку.

Я придвинул ему пепельницу, чиркнул спичку. Прикурив, он рукой разогнал дым, потом медленно развернул сверток и, не поднимая головы, положил на стол. Это были рыбцы.

— Она вам прислала. От нее. — И он прикрыл это богатство углом газеты. — Уезжать будете — еще найдется. Да и прислать можно… Когда уезжаете-то отсюда? А то вон, видите, у нас как.

— А ведь вы один раз меня уже угостили рыбцом, Прохор Иванович, — засмеялся я. — Было дело?

Он затянулся и пожал плечами:

— Было… Не скажу. Было. Да ведь откуда я знал, что вы за человек. К нам-то какие только начальники… Лиманами интересуются или там с лекцией. Может, их тыщу было, как вы, — царапнул он меня своим глазом. — Ты ему про лиман, а он разговаривает, наобещает, а сам по стенам, по рыбцу только и зыркает. Отоварится — и поминай. Как же верить-то? Ну и про вас я так же: полопочет, в блокноты свои позаписывает… Эх, думаю, да бери ты свое сразу, тащи, отоваривайся и вон с глаз тикай. Ну и… — Он вздохнул, словно не мог что-то проглотить, в груди у него засипело. — А дочке своей не позволю тут жить. Не дам. Симохин не Симохин, а так я решил — и точка. И вы не встревайте, прошу, — посмотрел он на меня в упор.

Я тоже закурил. Знал ли он, что Кама беременна?

— Не встревайте, — повторил он. — Не будет там ничего, на Ордынке. Весь род наш там жил. Я последний. А дочка… Еще-то что у меня, кроме дочки моей, осталось-то что после этих лиманов? — голос его дрогнул. — А вы ее если, как она говорит, от ружья заслонили, так для чего же теперь губить? Я вам и за себя и за нее вперед отдал. Вон я, — вскинул он свое лицо, показывая мне, потом махнул рукой: — Да и что вы знаете про меня?..

— Люди знают, Прохор Иванович, и я тоже знаю, — ответил я. — Но ведь кому-то море надо спасать, чтобы оно было? И Ордынка будет. Ведь Кама сама хочет здесь остаться.

— Да вы ж образованный. А у них-то по молодости вместо правды — мечты. Зачем же этим пользуетесь? Вы — приезжий. Вам наша жизнь все равно сторона, — прохрипел он, и его горло снова сдавило. — А годы-то ее молодые пройдут. Сами знаете. Была бы кривая, рябая…

Я посмотрел на него и увидел, что глаз у него дергается. Мне стало не по себе.

— Вот нехай в городе живет, как люди. Чего ж другие-то, а ей в дырявой хате, с ведрами, с комарами, ноги в резине… Не встревайте… Выпил маленько я. Вы извините, — добавил он. — Беда заставила.

— Но они же любят, Прохор Иванович, — сказал я. — И вы любили. Не мне вам говорить. А ведь это же самое дорогое. А в городе или… Вот мне сказали, что и к вам в Ордынку электричество тянут…

— Чего уж там любят, — перебил он меня. — Я того и боялся, когда они прятались. Он мне сегодня сказал, что ребенок у ней будет. Свадьбу ему теперь…