От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С остатками отряда он перебрался из-под Москаленок в Таганчанский лес и начал готовиться к зимовке. Нусинов мог перейти в другой лес, но не видел в этом смысла, он мог попытаться уйти за линию фронта, но не было силы, способной заставить его отступить от приказа, а приказ велел ему оставаться в тылу противника. Другой командир нашел бы достаточно причин всё объяснить обстоятельствами и оправдать себя, но Абрам Нусинов прошёл школу, в которой учили исполнять приказы точно и до конца. И хотя из трёх десятков партизан к весне с ним остались только пятеро, бывший член партийной комиссии при политотделе Управления милиции думал о будущем уверенно. Всякий раз, получая донесение о расстрелах в окрестных селах или об отправке очередной партии молодёжи на работу в Германию, Нусинов мысленно увеличивал груз на своей чаше весов. Пройдёт время — месяц, три, полгода, и она начнет перевешивать. Украинцы терпеливы, коммунисты знали это лучше других, но любое терпение заканчивается. К концу лета, когда немцы отберут у крестьян новый урожай, с ним будет не пять, а пятьсот человек. Ждать нелегко, но худшее позади. Нусинов переждал в лесу зиму, дальше будет легче.
Комиссар отряда видел жизнь с разных сторон, знал её скупой и лютой, военной и мирной, тонкой нитью, скользящей между пальцами. Мало что могло удивить его, но когда дозорный привел в землянку двоих задержанных, Нусинов удивился дважды. В здоровенном, хоть и сильно исхудавшем, спортсмене комиссар узнал командира первого взвода, отправленного в Таганчанский лес в начале августа сорок первого года. Нусинов не ожидал его увидеть. Два взвода, первый и второй, исчезли тогда бесследно, командование батальона не получило от них ни единого донесения. Позже Нусинову докладывали, что отряд Гольдинова несколько дней воевал у Ткача, уже после того, как сам Ткач бросил всё на своего комиссара и ушел защищать Канев. А куда потом они делись — никто не знал, разбежались, вернее всего.
Вот что значит поручить дело мальчишке. Нусинов еще в Киеве был против назначения Гольдинова, но командир батальона настоял. Да, физически он подготовлен, и бойцы его уважали, только где это все теперь? Где его бойцы? Где комбат? Сейчас этот дезертир расскажет какую-нибудь сказку. Сказок в своей жизни Нусинов выслушал немало. Люди ещё могли удивить его, а сказки нет. Да, появление Гольдинова в его землянке было удивительным, но и вполовину не таким, как явление старого хрыча, стоявшего рядом с ним. Вот кого не ожидал встретить Нусинов под украинским небом посреди войны и особенно здесь, в Таганчанском лесу.
— Шолом, Хаби, — сказал реб Нахум, и свет самодельной коптилки, стоявшей за плечом комиссара, мелко замерцал, словно по землянке пробежал сквозняк.
— Шолом, ребе. Не думал, что вы живы, — растерявшись, Нусинов ляпнул, что на языке крутилось. Грубо, но правду.
Хаби было его детским домашним именем, когда-то комиссара отряда так называл его отец, красиловский раввин. С тех пор Абрам Нусинов прожил не одну жизнь, и ту, первую, в которой его иногда звали Хаби, давно завалило золой и пеплом старой Красиловки. Родители его умерли в гражданскую, с ними должно было исчезнуть и это имя. Видеть старого приятеля отца, помнившего его сопливым ребёнком, Нусинову было неприятно, но дело было не в детских воспоминаниях, к ним подмешивались другие, более поздние.
В конце двадцатых он работал в губернской антирелигиозной комиссии, безжалостно громил рассадники суеверия, молельные дома и синагоги. Реб Нахум, видимо, рассчитывая воззвать к памяти родителей или ещё к каким-нибудь, столь же эфемерным материям, явился к нему в компании двоих стариков о чем-то просить. Нусинов не стал их слушать, наорал, выставил из кабинета, и в тот же день написал жалобу на дежурного по губкому, пропустившего к нему этот кагал. Он повел себя, как полагалось коммунисту, нажив очередной десяток врагов. Кто из них мог оценить, что стариков после того похода, после открытой провокации, так это называлось, никто не тронул?
— Я и сам не уверен, что жив, — ответил Нусинову реб. — Каждый день болтаюсь между смертями, и каждый день — между разными.
— С вами, ребе, мы позже поговорим. Садитесь, вон место есть, — воспоминания детства могли подождать, комиссар спешил вернуться к главному. — Я намерен допросить дезертира Гольдинова, — объявил он, словно находился на заседании комиссии и секретарь вёл протокол. — Почему вы в августе нарушили приказ своего командира действовать в этом лесу? Куда направляетесь сейчас? Отвечайте кратко и по существу!
Нусинов не мог оценить, насколько правдивым был доклад бывшего командира первого взвода, но кратким он не был. Комиссар знал, как вести допрос, знал, когда нужно подбросить язвительный комментарий, сводящий на нет доводы подследственного, умел срезать неожиданными вопросами, сбивая с толку и дезориентируя, опыта хватало. И он не отказал себе в этом удовольствии, но к середине рассказа Нусинов заметил, что его сарказм выглядит жалко, словно это он пытается оправдать свое многомесячное бездействие в каневских лесах, прятки в землянках и блиндажах. А сбежавший, не выполнивший задания взводный показывал, где Нусинову следовало находиться и что делать, если бы следовал он не устаревшей, не нужной никому бумажке, а рискнул рвануть в гущу боёв, разворачивавшихся на берегах Днепра летом и осенью прошлого года. Это было похоже на какое-то чёртово наваждение, и когда Гольдинов закончил рассказ на том, как перешёл фронт, явился в особый отдел дивизии, а оттуда отправился в особый отдел армии, Нусинов молчал. Он мог спросить, как бывший командир первого взвода опять оказался в Таганчанском лесу, и куда он направляется теперь, но понимал, что тот не ответит. Нусинов ему давно не начальник и не его теперь дело, задавать такие вопросы.
— Они там хоть что-то о нас знают?
— Ничего, — коротко ответил Илья. — От 2-го партизанского полка с конца осени ни одного донесения. Его считают уничтоженным.
К ним спустился ещё один дозорный. Илья оглянулся, потом ещё раз осмотрел землянку. Она казалась просторной, на стенах, обшитых горбылём, в строгом порядке висели вещи партизан. Над головой Нусинова, сидевшего за самодельным столом, сбитым из того же горбыля, был закреплён портрет Сталина, а справа от него чернел ход, уводивший куда-то вниз. Возле походной печки на металлическом листе аккуратными вязанками лежали дрова, дубовые и сосновые порознь. Днём печь не топили, но промозглой сырости пропитанной снегом почвы Илья не чувствовал. Всё здесь было продумано и обустроено толково, за каждой мелочью
