От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин

мире, ни над ним, ни где бы то ни было, не существовало никакого Бога. Он мог сказать это старику прямо сейчас, но тогда разговор бы закончился, а дорога впереди была долгой, и реб наверняка приготовил свой ответ.

— Почему же?

— Потому что мы сами так захотели. Мы отстаивали право спорить с Ним и получили это право. Евреев можно лишить всего, но мы не перестанем спорить. Европа не любит спорить, у нее всегда под рукой винтовка. Здесь всегда воевали: немцы, англичане, русские, а до них римляне, готы и гунны. Все воевали и всегда, только мы спорили, не переставая, что при римлянах, что при немцах. Спор — это и наша война, и наш мир, наши книги полны споров. Мы спорили со всеми, спорили между собой, но, главное, мы спорили с Ним. С Ним — прежде всего!

Ты помнишь, как Он хотел помочь рабби Элиэзеру бен Гиркану? Когда рабби Элиэзер привел все возможные доказательства своей правоты, когда по его слову рожковое дерево перенеслось на сто локтей, когда поток потек вспять, подтверждая его слова, и всё равно не сумел убедить раввинов. Ты помнишь эту историю из Бава Меция [22]? Помнишь, как рабби Элиэзер бен Гиркан воскликнул, исчерпав другие аргументы: «Если Галаха на моей стороне, пусть небеса подтвердят это». И раздался голос небесный: «Почему спорите вы с рабби Элиэзером, если Галаха во всём на его стороне»? Что на это ответил рабби Егошуа, помнишь? А, ну да… Ты не можешь помнить, ты же не еврей, Элияху, ты не знаешь Аггаду [23]… Он встал и крикнул, что Тора не на небе. «Не на небесах она!» — крикнул рабби Егошуа. Кому он крикнул это?! Ты понимаешь Кому?

Право спорить и есть наши свобода и равенство. Царь и нищий философ равны, пока не закончен диспут, пока один слушает другого и возражает ему. Рабби Егошуа переспорил своего Творца, и он был не одинок. Мы отспорили у него равенство в границах закона, в пределах Торы — других пределов для нас нет. Тора не на небесах, и жизнь наша не на небесах! Она на дороге, по которой ты несёшь меня, хотя ничего о ней не знаешь.

— Нам не сравняться в споре, ребе, потому хотя бы, что ваши слова и есть ваши небеса, других небес у вас нет и, боюсь, не будет. Да мы и не спорили, я только слушал вас и, слушая, удивлялся. Сидя в рюкзаке, вы, кажется, видите разницу между бездействующим Богом и несуществующим. В чём она?

Реб Нахум видел эту разницу, она была огромна. Говорить о ней он мог бесконечно, но именно в эту минуту старый реб почувствовал, что продолжать разговор нет никакого смысла. Не потому, что Илья не понимал его, напротив, слишком хорошо понимал, но именно здесь, на этой дороге, аргументы реба Нахума теряли силу.

— Скажи, Элияху, тебе никогда не хотелось молиться?

— Нет, ребе. Я же сказал, что не верю в Бога, ни в еврейского, ни в христианского.

— Наверное, я неправильно задал вопрос. Я имел в виду не желание произнести молитву, а особое состояние… Ты меня не понимаешь…

— Иногда я пою. Просто что-нибудь пою.

— Я бы послушал, как ты поёшь. Не сейчас, а когда ты сам захочешь.

— Что там позади? Нас никто не догоняет?

— Нет, мы одни.

— Тогда вот вам песня, ребе. Это еврейская песня, но я не уверен, что вы её знаете.

Они шли одни по раскисшему просёлку, и поля, уходившие волнами к горизонту, казались пустынными. Илья запел вполголоса, громче было опасно, а его единственный слушатель упирался позвоночником ему в спину.

Одлэрл, одлэрл, штолцэр фойгл,

Фаршпрэйт дайнэ флигэлах брейт,

Ун зог унзер калэ,

Ун зог унзер мамэн:

Либэ, эс дэрварт унз дэр тойт. [24]

Эту песню на русском знала и пела вся страна. Илья впервые услышал её в детстве и именно на идиш. С тех пор он помнил только один куплет, но и одного сейчас было достаточно. Илья пел и сам с трудом верил в реальность происходящего, от этого ему хотелось петь громче, петь во весь голос, так громко, как он мог, словно само звучание его родного языка в эти минуты меняло что-то в утратившем разум мире.

…Ун зог унзер калэ,

Ун зог унзер мамэн:

Либэ, эс дэрварт унз дэр тойт.

9.

Западный ветер, густой и влажный, скатывался с высокого берега, налетал тугими волнами, гнал с полей сладковатый запах оттаявшего чернозёма и перепревших за зиму трав. За ним следом по небу тащились крутолобые тучи, грозившие затяжными дождями.

Днепр ещё дышал холодом, щетинился по берегам метровыми торосами. На прибрежных старицах лед держался прочно, гулко и молодо отзывался на каждый шаг, но на реке, скрытой под песочно-ржавой, ноздреватой коростой, на самой стремнине, зимний панцирь уже вздувался, напитываясь прибывающей водой, наливался гибельной весенней синевой.

Накануне Илья обошел Глемязево с юга и свернул к Днепру, придерживаясь русла безымянной речки. Наверняка у неё было название, но на лист штабной двухвёрстки, который он видел бессчётное количество раз в сентябре и что стоял теперь перед его мысленным взором, название не попало. Зато он точно знал, куда идёт и где именно перейдёт Днепр.

Заночевать Илья решил в селе Шабельники, с тем, чтобы быть на берегу не позже полудня.

В последние дни он рассказывал ребу, как воевал здесь летом и осенью, как попал в плен, а потом вышел из лагеря. За зиму Илья десятки раз повторил и трижды записал свою историю от начала до конца в дивизионном и армейском особых отделах, а позже в кабинетах НКВД, и был уверен, что по доброй воле вернётся к ней уже нескоро. Но сейчас, неожиданно оказавшись в этих местах, многое он увидел иначе. События зимы и осени отбрасывали на летние воспоминания тень обречённости, а ведь тогда её не было. Кто мог вообразить летом катастрофу и ужас сентября?

Оступаясь и спотыкаясь, Илья обошёл завалы ледяных обломков, выдавленных Днепром на берег, и наконец подошёл к реке. На правом берегу, чуть выше по течению, чернел остатками обгоревших стен и дымоходов Крещатик. Немцы сожгли его одновременно с Григоровкой и с другими селами, захваченными красноармейцами в ночь на 29 августа. На этом заброшенном пепелище солдат быть не могло. Там, где нет еды и крыши над головой, нет и немцев, — для них найдутся другие села, а местные в Крещатике наверняка остались, вырыли землянки и зимуют, куда им еще