Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Лежала. Замерзала.

Рядом переступала ногами застоявшаяся лошадь, призывно ржала. Ей отвечали издали воем волки. Неужто женщина и конь станут зверью добычей?..

...Послышался снежный хруст, свист, окрики каюров. Это возвращался налегке в Анадырь отласов аргиш. На передней нарте сидели Цыпандин, вновь назначенный приказным вместо Чирова, и Отлас.

Встретились, на Марьянино счастье, в пути. Шли с Цыпандиным, кроме казаков, посланных на смену, друг давний Любим и Фетинья с Ильёй Гарусовым.

Володей, едва обнявшись с Цыпандиным и Любимом, кинулся на Илью. Тот стоял перед ним, беззащитно опустив руки.

Помолодел Илья от Фетиньиных ласк. А у самого Отласа в волосах уже куржак пробивался.

– Вот тварь! – вырываясь из цепких рук державших его казаков, кричал на сноху разгневанный Володей.

– Какая же я тварь? – спокойно возражала Фетинья. – Я муж.

– Не трожь их, Володьша, – Цыпандин вышел вперёд. – Венчаны. Живут в законе. Не век же ей по Ивану убиваться. Тут баб-то раз-два и обчёлся... Не трожь...

– Кровь отласовскую променяла на иудину кровь! – кипел Отлас, а в глубине души рождалось прощение: «Сам-то я так ли уж чист?».

Сразу вспомнилась Стешка.

– Ждёт тебя не дождётся, – сказал Любим, словно прочитал его мысли. – Всё на угор бегает... С нами собиралась, да Иванко огневицею взялся...

– Подождёт, – подавил вздох Отлас. – Ты-то сюда какими ветрами?

– Воевода тебе на смену послал. Видно, Степанида его одолела. Позоревать с бабой своей не успел.

– Позорюешь, – утешил Отлас. Тотчас возникло решение: поменяться с Любимом службой. – Ежели не против – поворачивай оглобли. Челобитную отвезёшь воеводе. А я ишо маленько побуду.

- Не обрыдло без семьи-то? У Степаниды, небось, все жданки лопнули.

– Ворочусь с Камчатки – увидимся, – уже сочиняя для воеводы первые слова челобитной, отмахнулся Отлас.

Цыпандин, надсадно кашляя, вслушивался в их разговор, не мешал.

– С Камчатки?!

– Но. Туда Лучка с Потапом отправились. Догонять надо.

Володей поведал Цыпандину и Любиму, что приказной отправил на Камчатку малый отряд. Отласу, рвавшемуся туда, указал ехать с ясачной казной в Якутск. Теперь есть возможность догнать друзей и продолжать поход вместе с ними.

– Ежели дядя Андрей поперёк дороги не станет, – покосившись на Цыпандина, сказал Отлас. Сказал полушутливо, но в голосе прозвучала тревога. – Он у нас теперь первая голова.

– Поперёк не стану, – одышливо проговорил Цыпандин. – А всё же прикинь: семье без тебя несладко.

– Жили ране, проживут и теперь... У меня, дядя Андрей, душа уросит... Не прети!

Цыпандин пожал плечами.

Простившись с казаками, с Любимом, возвращавшимся в Якутск (что его очень радовало), Отлас тронулся в путь обратный. Менее чем за переход, оставшийся до Анадыря, увидел лошадь, задом отбивавшуюся от пары волков, и лежавшую в снегу Марьяну.

– Как сердце чуяло! – скрипнул зубами Отлас, узнав от Марьяны обо всём, что случилось в Анадыре. – Зарублю пса!

Гикнув на оленей, умчался в острог один.

Неизвестно, что натворил бы, но пока его разглядывали, пока открывали двойные тяжёлые ворота, подоспел аргиш.

– Марьяне худо, – сказал Цыпандин, желая отвлечь его. – Вовсе помутилась.

Отлас, всё бросив, повёз Марьяну к себе, забыв об Илье, о Фетинье и даже и о приказном, сгубившем брата. Мин, разомкнув крепко стиснутые зубы дочери, влил ей какой-то настой и пошёл топить баню. Парила Марьяну Фетинья. Словно мёртвую парила.

Отлас сидел за столом, ковшами пил мёд, не пьянел. Волосы, некогда чёрные, за один день поседели.

Лежала, уставив в потолок белые, словно выпаренные глаза. Ослабла Марьяна, силу выморозила, что ли? Или со смертью Григория порвался в ней главный корень? Уж братко-то её выходил бы, поставил на ноги. А что мог он, Володей? Сидел на краю постели шептал: «Живи живи, Марьянушка!». Может, ей лучше сейчас, легче. Про беду в горячке не помнит. А Володей помнит, Володей слово страшно дал: «Смерть за смерть!». Эта мечущаяся в бреду женщина – последняя ниточка, связывающая его с Григорием, с братом любимым, самым кротким среди Отласов и самым беззаветным.

«Живи, Марьянушка! Ты токо живи!»

Мин не тревожился, словно ничего не случилось. Перебирал найденные им камни, затаённо и счастливо улыбался: чистое дитя, которому дали желанную игрушку. Ничто не радовало его в этом мире больше, чем искринка найденной слюды, песчинка золотая или чёрный горючий камень. Мог сотню вёрст пробежать на лыжах, пройти по обманным топям или головоломным кручам ради какой-то находки.

Что понуждало его? Корысть? Неволя? Богатство?..

«Блаженный...» – говорила Васса, мать Марьянина, когда-то сильная, властная баба, тотчас усохшая после болезни. Надорвалась в лесу с дровами. Мин тоже был с ней, да убрёл куда-то, и Васса одна ворочала комлеватые сосны, распиливала на чурбаки, колола, складывала в поленницы.