Владелец тревожности. Роман - Олег Лукошин

Митяй обиженно дышал носом.

– Но и ты меня Гвоздём тоже не дразни, – продолжал, улыбаясь, Лёня. – Мне это обидно.

– Ладно, Гвоздь, не буду, – отозвался Митяй. Кивнул на бутылку. – Давай, разливай!

– Ну чё, Вадим, пятьдесят грамм?

– Нет, нельзя мне.

– Не будешь, значит? – Паша недоумевал.

– Не буду. Нельзя сегодня.

– Ну как хочешь.

Горлышко бутылки застучало о край трёх мутных стаканов.

«Что же Ивана нет?» – подумал со злостью Вадим.

Здесь всё поблизости и её дом тоже рядом. Десять минут, если очень медленно. А быстрее, то можно и за пять. В вязкость, до основания – и грести, грести. Осознать неторопливость дано не всем, суета, тревога вызревает из отвергнутой прежде ничтожности – суета коварна и подталкивает в спину. Оставшееся не зачеркнуть, сквозь пальцы веет и сор выметается, но смыслы сдвигаешь. Хотелось ещё, но повторных попыток нет. Лишь одна.

По деревне ещё гуляют порой. Ходят мало, грязно – больше сидят. Не каждый вечер, но бывает.

– Эй, Вадим! – кричали. – Ты что ли?

Он не откликался, шёл. Надо было задами, думал.

– Мы тебя узнали, не прячься.

Человека четыре, пять может. Местная молодёжь – всем за сорок. Он не откликнулся.

Подойдя к дому, долго не решался. Свет горел, в её комнате горел – он знал, она в этой. Свет лампы. Отец – в соседней.

Стоял, раздумывал. Странное состояние – ни так, ни этак. Свет горел, но движений не было. Читала, может, или просто лежала. Отец спит наверное, по крайней мере должен.

Сделал шаг. Встал на цыпочки, но не видно. Свет горел, тусклый. Он постучал, негромко. Подождал, постучал ещё.

Она подошла, напугана словно, поначалу не разглядела. Открыла окно.

– Вадим!?

– Я.

– Фу, как ты напугал!

– Часто ночами стучатся?

– Вообще не стучатся.

Волосы не прибраны, глаза усталые, щурится. И такая хороша, и такая зудит. Зуд, точно – зуд.

– Выходи.

– Что ты, ночь же!

– Ещё не поздно.

– А сколько?

– Десять может.

– Десять – поздно.

– Не выйдешь?

Смотрела, думала.

– Папа услышит.

– Он где?

– В соседней.

– Спит наверно.

– Вот, разбужу.

– Так ты в окно.

– В окно?

Откинула волосы.

– У тебя намерения добрые?

– Нет.

– Вот видишь, как же я могу?

– Они лишь чуть-чуть недобрые.

– Лишь чуть-чуть?

– Да, ты справишься.

– Холодно ведь.

– Накинь что-нибудь.

Он закурил. Но она быстро – лишь пару затяжек успел.

– Лови меня.

– Ловлю.

– Уронишь – не прощу.

– Не уроню.

Она высунулась в окно, света не было больше. Он подхватил. Она обвила шею, прижалась к щеке, губы – у самого уха. Сдерживала смех.

Поставил на землю.

– Ну вот, в самую грязь.

– Здесь везде грязь.

– Не, ты специально.

– Конечно.

– Чтобы измарать меня всю.

– Само собой.

– Далеко не пойдём.

– Ладно.

– Держи, держи меня.

– Держу.

– Чуть не упала.

– Я держу.

Они зашли за дом, забора не было у них. Валялось несколько брёвен. Сели.

– Мокрые.

– У меня газета есть.

– Специально взял?

– Угу.

Было тихо. Безветренно. Когда нет ветра, не так холодно.

– Только папа не услышал бы.

– А что он сделает?

– Сделать – ничего не сделает. Но брюзжать будет.

– Ты с ним жёстче. Не маленькая ведь.

– И так жёстко – он плачет аж.

– Сентиментальный.

– Да нет, безвольный просто… Там кто ходит что ли?

– У Серафимы сидят.

– Кто?

– Егор, Сергей, сама. Ещё кто-то.

– Она сестра тебе?

– Троюродная. Я только здесь узнал.

– Что сестра?

– Да. Её и не помнил.

– А она?

– Помнила вроде. Хотя что за родня – троюродная!

Он обнял её. За плечи, потом соскользнул ниже – к талии. Она не отреагировала, смотрела вперёд, так и надо словно. Он придвинулся плотнее, обнял крепче. Другую руку положил на коленку. Она взяла её в ладошки. Сжала.

– А вот мы с тобой – не родственники.

– Ну и замечательно.

– Почему?

– Не сидели бы так.

– Да нет, сидели бы.

– Вообще-то да. Что тут такого?

– Вот именно.

– Но всё равно – сдерживаться надо.

Она перевела на него взгляд.

– А сейчас не надо?

Он потянулся к ней губами.

– Мне бы не хотелось.

Губы уткнулись в губы, она не разжимала. Не моргала, глаза – вот они, большие. Страшно даже.

– А тебе?

– Мне – надо.

Но впустила. Укусила нижнюю.

– Почему?

– Надо.

– Но почему?

– Просто надо.

Слова нетвёрдые, они уже позволили языкам. У неё – горячий, маленький, вёрткий. Он облизывал.

Отстранились.

– Я раньше не целовалась.

– Я тоже.

– Не ври, – засмеялась.

– Ладно, не буду. Но у тебя получается.

Облизнулись ещё.

– Получается. Ошалеть можно.

– Ты так всем говоришь?

Сблизились снова. Она позволила дольше, но не слишком.

– У тебя прирождённый талант.

– Какой ты циник!

– Ого, вот так слово! Где услышала?

– В книжке прочла.

– Что за книжка?

– «Не доверяйте мужчинам».

– Есть такая?

– А как же.

– Сожги.

– Нет, оставлю.

Сближали кончики языков. Она быстро – он не успевал поймать зубами.

– А вдруг папа сейчас выйдет?

– Он ничего не увидит.

– Присмотрится.

– Да что ты его боишься?

– Я не боюсь. Просто неловко.

Ручки маленькие, тёплые. Его ладонь внутри, она сжимала, гладила. Перебирала пальцами.

– Ты ему так прямо и скажи: «Всё, старый хрыч, твоё время вышло!»

– Ладно, так и сделаю.

– А то он так тебя и будет третировать.

– Он не третирует. Он даже не разговаривает со мной почти. Мы как чужие.

– Может быть, это неплохо.

Сблизились опять. Он гладил спину, а другую руку освободил – она разжала ладони. Он дотронулся до груди.

– Не надо.

Убрал руку.

Сидели час может.

– Я пойду, – встала она.

– Уже?

– Поздно просто.

Он тоже встал.

– Забери газеты.

– Да ну их!

– Забери. Папа увидит завтра – поймёт все.

Он забрал.

Двинулись обратно. Шагов тридцать всего. Встали у окна.

– Подсади меня.

Она задержалась. Поцеловались ещё.

Он приподнял её, она залезла в окно.

– Пока, – махнула на прощание.

– Пока, – отозвался он.

Холодно было.

Просыпался он долго и тяжело. Сон был липкий, мерзкий – из одной сцены он перетекал в другую и был настолько силён, что никак не отпускал из своих глубин. Вадим вроде бы уже открывал глаза, вроде бы уже поднимал голову, но новая волна сонливости тут же накрывала снова. Сон был противен. Когда он внезапно оборвался, первые воспоминания о нём были настолько гадки, что его затошнило. Первые воспоминания сменились вторыми, те – третьими, уже тихими и безвредными, но тошнота не проходила. Он попытался приподняться. Головокружение и всё та же неразлучная сухость во рту. Конечно же, болела голова.

Он лежал на продавленной кровати в крохотной комнате. Единственное окно занавешено. Рядом с кроватью стул – одежда его комом валялась на нём. На матраце отсутствовала простыня, на подушке – наволочки, а накрыт он был рваным байковым одеялом. Без пододеяльника. Стены и потолок комнаты выкрашены в густо синий цвет, отчего сейчас, при задёрнутой шторе здесь было мрачно и неуютно.

Со второй попытки Вадим поднялся. Ноги держали плохо, головокружение тут же усилилось, а тошнота стала просто неимоверной. Его передёрнуло, и сгусток не то желчи, не то рвотной массы стремительно проник в ротовую полость. Вадим проглотил его.

Одевшись, он открыл дверь и вышел в длинный, мрачный коридор. Здесь было совсем темно, лишь в конце его, из распахнутой справа двери, пробивался робкий свет. Комната эта, видимо, служила залом – заглянув в неё, Вадим увидел телевизор, стенку и довольно яркой расцветки ковёр, висевший на стене. Людей нет.

В коридоре имелась ещё пара дверей, он открывал их после предупредительного стука, но хозяева за ними не обнаружились. Коридор вывел его к лестнице, на площадке перед ней валялась обувь. Присмотревшись, Вадим угадал в одной из пар свои сапоги. Одевая их, он заметил вдруг небольшую комнатку сбоку – по всей видимости, это была кухня. За столом, подперев голову рукой, сидела женщина. Волосы её были распущены, спадали по плечам космами, на ней застиранный халат и стоптанные тапки. Вадим в нерешительности встал в проходе.

– Здравствуйте, – решился он наконец заговорить.

Женщина медленно и тяжело перевела на него взгляд и, не издав ни звука, вернула голову в исходное положение.

– Вы меня извините, – сказал Вадим, – мы наверное вчера сильно тут дали, вам немало неприятностей доставили…

Женщина молчала и головы не поворачивала.

– А Паша ушёл, да? – спросил Вадим. – Это ведь Паши дом? Или Лёни?

Женщина молчала. Молчала и не шевелилась. Лишь нога её, совершая короткие лихорадочные вздрагивания, раскачивала на носке тапок.