Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие. повесть - Тимофей Юргелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лежа в постели, Костя никак не мог отделаться от наваждения: сначала он видел сонные, смеющиеся глаза Леонидика, которые вызывали мысль о холоде и блеске стали… И сразу ледяной, острый как бритва нож вонзался в живот… От одного этого представления сводило спазмой и живот, и горло, и мозг. Он обхватывал себя руками, стараясь сдавить, уменьшить оставленную ножом пустоту. Нечто подобное он испытывал, когда рассказывали о страшных болезнях, рваных ранах, открытых переломах: ватную, сосущую слабость, как если бы из него вынули жизненно важный орган, а кости вдруг стали резиновыми.
Мучило его также и то, что он связал страшной клятвой себя и маму с хулиганами, ─ возможно, даже подверг опасности. Раньше можно было побежать к маме, к бабушке: уткнуться в колени, почувствовать на затылке излучающую покой ладонь – и все страхи сразу проходили. Теперь же нахальное, хищное лицо, и эта клятва, и что-то еще, чего он не мог объяснить, не пускали его прибегнуть к испытанному средству и говорили ему, что отныне это только его дело, что там нет уже защиты и что он обречен превозмогать все в одиночку. Неожиданно он горячо поклялся себе никогда больше не выходить из дома в этот страшный мир, с его жестокими законами, со звериными харями, с диким ревом созревающих подростков за черным окном. Это решение принесло ему облегчение. Он чуть не разрыдался. Зачем его привезли сюда? Зачем уехали из родного города? Зачем он вырос?.. Был бы всегда маленьким, всеми любимым. Рядом с бабушкой, рядом с мамой… Пусть маменькин сынок – пусть! Сидел бы всегда дома, держался за юбку… А что если он останется один? Вдруг они умрут… (Развеялся миф о смерти как о чем-то случайном: «Мамочка, не умирай – я буду себя хорошо-хорошо вести»). Все умрут. Он лежал на спине, вцепившись руками в простыню, и тонко-тонко сдавленно мычал на одной ноте, стараясь не выпустить рвавшиеся из груди рыдания: «Мама, мамочка… бабушка – не умирайте»…
Костя не заметил, как заснул. Последним его впечатлением была какая-то размягчающая радость и холодок от закатившейся в ухо слезы.
V
– С рогами, шары красные, а сам желтый, как мертвец…
– И когти на руках синие, скажи же! Тут этот как заорет: «Черт-черт лезет!», – все дёру…
– Да погоди ты! А это пацан один ихний как заорет – все сразу дёру! Я оглянулся: а он от меня, как до тебя, ─ уже руку тянет, схватить хочет… Я рраз – резко в сторону! Рраз!.. Он только когтем зацепил – видишь: рубаха порвата…
– Ага… Потом, как от тебя отвязался, за мной кинулся! Я, рраз, – ему под ноги! Он ─ дынс! Я, рраз!.. Через весь парк гнался… Скажи же?
«Ну, молодцы!» – думал Костя, не сводя глаз с Саньки и Желтого. У последнего фантазия победнее, поэтому он предоставил сочинять товарищу, а сам лишь поддакивал, часто невпопад, чем выводил из себя Саньку.
Сначала Костя растерялся, как всякий, кому нагло врут прямо в глаза. Посмотрел испытующе на Саньку, но тут же отвел взгляд: вдруг он догадается, что Костя знает правду. Однако тут же рассердился на себя и чуть не рассмеялся: столько красноречия потрачено и все даром. Затем примешалась досада, что некому остановить врунов. Серый сидел, наказанный, дома: он только высунулся с синяками под обоими глазами в форточку и сразу исчез, – видимо, его согнали с подоконника. Борька тоже не выходил, Леха ─ тот сам слушал, раскрыв рот. Костя был связан страшной клятвой.
– Может, там и не черт был вовсе, а утопленник, – попробовал возразить он.
– Где ты утопленника с рогами видел! – закричал на него Санька.
– Да он вообще дома сидел – тебя там вообще не было! – подхватил Желтый. Костю обидело предположение, что он сидел дома и чуть ли не прятался, таким тоном это было сказано. Он усмехнулся:
– Я не знаю, может, вам рога со страху примерещились.
– Это тебе со страху примерещилось! А это кто порвал? само что ли порвалось?! – Санька в десятый раз повернулся к мальчикам спиной, показывая зашитую рубашку.
– Я откуда знаю… Может, ты за железяку на берегу зацепился, – сказал зло Костя – и прикусил язык.
Санька не взглянул, пробормотал что-то вроде «не знаешь – не говори» и стал хвастать, как обманул грабителей. Пока других обыскивали, он успел спрятать свои двадцать копеек в носок. Костю между тем раздирали противоречия: тайна, которой нельзя поделиться или хотя бы намекнуть, что знаешь что-то такое, что никому неизвестно, превращает своего обладателя в узника и надзирателя в одном лице.
Наступил тот прозрачный час между светом и тьмой, когда предметы утрачивают цвет и блеск, но возвращают себе вес и непроницаемость. Минуту назад сверкало раздробленным огнем сквозь черные пирамидальные тополя – и вот в зеленоватом небе зачертили летучие мыши. Вспыхнула мертвенным сиянием витрина и малиновая, витиеватая вывеска над ней. Забились в конвульсиях несколько фонарей из тех, что все-таки зажглись. Еще светло ─ каждый лист кажется выточенным из серого минерала, розы в палисаднике отлиты из воска, парк за рекой напоминает темно-зеленый бархат, на котором лежит свинцовый шар мечети.
Мальчики и девочки сидят друг против друга на двух скамейках под раскидистым карагачем. Грянула тревожная музыка: в летнем кинотеатре, двумя кварталами выше, начался один-единственный сеанс. Все сразу представили старое курдское кладбище. Оно тянулось от стен кинотеатра до новых пятиэтажек и напоминало заросшую бурьяном стройплощадку, с покосившимися сваями. На надгробьях кое-где сохранились продолговатые блюдца с подкрашенными зеленым и розовым фотографиями. Надписи под ними были сделаны латиницей и еще какими-то замысловатыми крючками, похожими на грузинский алфавит. Много портретов валялось среди ржавого мусора в провалах могил.
Кто-то вспомнил историю мальчика, который выкопал на кладбище череп и спрятал дома под ванну. «А мать мыла пол и нашла череп. Он заходит – а она сидит, вся седая, на полу, гладит череп и хохочет – с ума сошла». Санька сказал, что на курдском кладбище алкаши ловят пацанов, которые туда лазят за черепами, и откачивают у них шприцем кровь. Однажды он проходил мимо кладбища – дело было, разумеется, вечером – и вдруг «из могилок» встал мужик с красной рожей – уже насосался! – а в руке стакан с чем-то красным. Только увидел Саньку, пошел ему наперерез, «шатаясь, как мертвец». Костя хотел съехидничать по поводу красного в стакане, но передумал. Да и до шуток ли в этот изменчивый час, когда начинает пробуждаться все непонятное, зыбкое.
Кому незнакомо это ощущение холода и пустоты за спиной? И страшно, страшно оглянуться назад: а вдруг, пока твой разум дремал среди привычных вещей, а глаза скользили по их поверхности, действительность скроила там какую-нибудь престранную мину… Ты оглянешься – и она не успеет принять обычное выражение. Поэтому, если уж оборачиваться – а лучше не оборачиваться совсем, – то медленно-медленно, чтобы вся нечисть успела попрятаться в свои норы и щели.
– Тихо! Если не хочешь слушать, иди отсюдова.
– Да тихо вы!
– Сама – тихо!
– Всё: кошка сдохла, хвост облез – начинай.
Стриженная, черноволосая Маринка, широкоскулая, с близко посаженными глазами, натягивает на квадратное колено длинный подол зеленого – сейчас в темноте серого – платья, испещренного множеством бледных буратино – при свете ярких, в красных колпачках. Затуманившийся взгляд ее устремлен куда-то вдаль. Ноготь на мизинце накрашен и облез. Сипловатый голос звучит монотонно и завораживающе:
– Одна старая бабка жила на кладбище. А там возле одной могилки огонек каждую ночь светится – и это… Она смотрит: какие-то люди сидят, вены режут и плачут…
– Кому вены режут? – спросил Санька.
– Себе – кому же еще… А один парень с камерой… Как его? – он на телевидении работал…
– Оператор.
– Ага. Он все снял, что на кладбище делалось… Тьфу! – сбил меня. Из-за тебя все перепутала.
– Ну ладно, давай с начала.
– У бабки муж тама был похоронен. Она написала письмо на телевидение, чтобы приехали сняли, что там делается. Потом они лежат, смотрят по телеку: на могилке огонек маленький горит, вокруг сидят какие-то люди, капают кровь на огонь и говорят: «Пришла пора, Светлана»… – Последние слова Маринка произнесла басом.
– Какая Светлана? – опять перебил Санька.
– Разве не понятно! У этого парня была невеста, звали ее Светлана.
– Ну и что?
– Ну и всё. Потом они посмотрели телек и она их узнала.
– Кого?
– Да их же! Тех которые на могилке сидели. Какой дуб! А это друзья ее оказались, только живые они были.
– Как живые? – недоверчиво смотрит Санька на рассказчицу.
– Это артисты были просто переодетые, хотели подшутить с них.
– У-у, – протягивает разочарованно Санька, – разве это страшная история! – Он чувствует себя героем, поэтому считает, что вправе прерывать и судить других.
