Руслан и Людмила - Александр Пушкин

Эпилог

    Так, мира житель равнодушный,На лоне праздной тишины,Я славил лирою послушнойПреданья темной старины.Я пел — и забывал обидыСлепого счастья и врагов,Измены ветреной ДоридыИ сплетни шумные глупцов.На крыльях вымысла носимый,Ум улетал за край земной;И между тем грозы незримойСбиралась туча надо мной!..Я погибал… Святой хранительПервоначальных, бурных дней,О дружба, нежный утешительБолезненной души моей!Ты умолила непогоду;Ты сердцу возвратила мир;Ты сохранила мне свободу,Кипящей младости кумир!Забытый светом и молвою,Далече от брегов Невы,Теперь я вижу пред собоюКавказа гордые главы.Над их вершинами крутыми,На скате каменных стремнин,Питаюсь чувствами немымиИ чудной прелестью картинПрироды дикой и угрюмой;Душа, как прежде, каждый часПолна томительною думой —Но огнь поэзии погас.Ищу напрасно впечатлений:Она прошла, пора стихов,Пора любви, веселых снов,Пора сердечных вдохновений!Восторгов краткий день протек —И скрылась от меня навекБогиня тихих песнопений…

1817—1820

Примечания

Написана в течение 1817—1820 гг., напечатана в 1820 г. Однако значение «Руслана и Людмилы» не сводится только к полемике с реакционным романтизмом. Поэма поразила современников и сейчас восхищает читателей богатством и разнообразием содержания (хотя и не очень глубокого), удивительной живостью и яркостью картин, даже самых фантастических, блеском и поэтичностью языка. Не считая многочисленных и всегда неожиданных и остроумных шутливо-эротических эпизодов в «Руслане и Людмиле», мы встречаем то живые, почти «реалистически» увиденные поэтом образы фантастического содержания (например, описание гигантской живой головы во второй песне), то в нескольких стихах показанную исторически верную картину древнерусского быта (свадебный пир у князя Владимира в начале поэмы), хотя вся поэма совершенно не претендует на воспроизведение исторического колорита; иногда мрачные, даже трагические описания (сон Руслана и убийство его, смерть живой головы); наконец, описание боя киевлян о печенегами в последней песне, по мастерству мало чем уступающее знаменитому «полтавскому бою» в поэме «Полтава». В языке своей первой поэмы, используя все достижения предшественников — точность и изящество рассказа в стихах Дмитриева, поэтическую насыщенность и певучесть интонаций, «пленительную сладость стихов» Жуковского, пластическую красоту образов Батюшкова, — Пушкин идет дальше их. Он вводит в свой текст слова, выражения и образы народного просторечия, решительно избегавшиеся светской, салонной поэзией его предшественников и считавшиеся грубыми, непоэтическими. Уже в «Руслане и Людмиле» Пушкин положил начало тому синтезу различных языковых стилей, который явился его заслугой в создании русского литературного языка.

Лирический эпилог поэмы («Так, мира житель равнодушный…») был написан Пушкиным позже, во время ссылки на Кавказ (он не попал в первое издание поэмы и был напечатан отдельно в журнале «Сын отечества»). И тон и идейное содержание эпилога резко отличаются от шутливо-беззаботного тона и веселого сказочного содержания поэмы. Они знаменуют переход Пушкина к новому направлению — романтизму.

В 1828 г. Пушкин выпустил второе издание своей поэмы, существенно переработав ее. Он значительно исправил стиль, освободив его от некоторых неловкостей, свойственных его юношескому творчеству; выбросил из поэмы ряд мелких «лирических отступлений», малосодержательных и несколько кокетливых по тону (дань салонному стилю той эпохи). Уступая нападкам и требованиям критики, Пушкин сократил и смягчил некоторые эротические картины (а также свою поэтическую полемику с Жуковским). Наконец, во втором издании появился незадолго перед тем написанный Пушкиным, пристально изучавшим в это время народное творчество, «пролог» («У лукоморья дуб зеленый…») — поэтическое собрание подлинно народных сказочных мотивов и образов, с ученым котом, который ходит по цепи, развешанной на ветвях дуба, поет песни и рассказывает сказки).[5] Свою поэму о Руслане и Людмиле Пушкин теперь представляет читателям как одну из сказок, рассказанных котом.

Появление в 1820 г, «Руслана и Людмилы» вызвало ряд статей в журналах и замечаний в частной переписке поэтов. Пушкин в предисловии к изданию 1828 г. упомянул о двух отрицательных суждениях о поэме старого поэта Дмитриева, шокированного вольностью шуток в «Руслане и Людмиле», а также почти полностью привел два отрицательных журнальных отзыва (см. раздел «Из ранних редакций»). Один (за подписью NN) выражал отношение к поэме Пушкина круга П. А. Катенина — поэта и критика, близкого к декабристам, который причудливо совмещал в своих литературных взглядах романтические требования «народности» и крайний рационализм, свойственный классицизму. Автор этой статьи в длинной серии придирчивых вопросов упрекал поэта за разного рода непоследовательности и противоречия, критикуя шутливую и сказочную поэму по законам классического «правдоподобия». Другая статья исходила из противоположного, реакционного лагеря — журнала «Вестник Европы». Ее автор, с семинарской неуклюжестью защищая светский, салонный характер литературы, возмущается сказочными образами поэмы, «простонародными» картинами и выражениями («удавлю», «пред носом», «чихнула» и т. д.)

Сам Пушкин в 1830 г, в неоконченной статье «Опровержение на критики», возражая против обвинений в неприличии и безнравственности, видел главный недостаток своей юношеской поэмы в отсутствии в ней подлинного чувства, замененного блеском остроумия: «Никто не заметил даже, — писал он, — что она холодна».

С. М. Бонди

Из ранних редакций

I. Из первого издания поэмы

После стиха «Когда не видим друга в нем» в первом издании далее следовало:

Вы знаете, что наша деваБыла одета в эту ночь,По обстоятельствам, точь-в-точьКак наша прабабушка Ева.Наряд невинный и простой!Наряд Амура и природы!Как жаль, что вышел он из моды!Пред изумленною княжной…

После стиха «И дале продолжала путь»:

О люди, странные созданья!Меж тем как тяжкие страданьяТревожат, убивают вас,Обеда лишь наступит час —И вмиг вам жалобно доноситПустой желудок о себеИ им заняться тайно просит.Что скажем о такой судьбе?

После стиха «Женитьбы наши безопасны…»:

Мужьям, девицам молодымИх замыслы не так ужасны.Неправ фернейский злой крикун!Все к лучшему: теперь колдунИль магнетизмом лечит бедныхИ девушек худых и бледных,Пророчит, издает журнал, —Дела, достойные похвал!Но есть волшебники другие.

Стих «Но правду возвещу ли я?» в первом издании читалось так:

Дерзну ли истину вещать?Дерзну ли ясно описатьНе монастырь уединённый,Не робких инокинь собор,Но… трепещу! в душе смущенный,Дивлюсь — и потупляю взор.

Место, начиная со стиха «О страшный вид! Волшебник хилый» в первом издании читалось так:

О страшный вид! Волшебник хилыйЛаскает сморщенной рукойМладые прелести Людмилы;К ее пленительным устамПрильнув увядшими устами,Он, вопреки своим годам,Уж мыслит хладными трудамиСорвать сей нежный, тайный цвет,Хранимый Лелем для другого;Уже… но бремя поздних летТягчит бесстыдника седого —Стоная, дряхлый чародей,В бессильной дерзости своей,Пред сонной девой упадает;В нем сердце ноет, плачет он,Но вдруг раздался рога звон…

Начало пятой песни, первоначально четвертой:

Как я люблю мою княжну,Мою прекрасную Людмилу,В печалях сердца тишину,Невинной страсти огнь и силу,Затеи, ветреность, покой,Улыбку сквозь немые слезы…И с этим юности златойВсе нежны прелести, все розы!..Бог весть, увижу ль наконецМоей Людмилы образец!К ней вечно сердцем улетаю…Но с нетерпеньем ожидаюСудьбой сужденной мне княжны(Подруги милой, не жены,Жены я вовсе не желаю).Но вы, Людмилы наших дней,Поверьте совести моей,Душой открытой вам желаюТакого точно жениха,Какого здесь изображаюПо воле легкого стиха…

После стиха: «Беда: восстали печенеги!»: