Церковь святого Христофора - Эржебет Галгоци
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Д-да, — задумчиво проговорила Жофия. — А ведь он может знать и о том, когда была построена их семейная капелла.
— Если он не знает, то уж никто, — отозвалась заместительница и приветливо улыбнулась Жофии. — Я рада, что вы здесь работаете. Быть может, вдвоем мы больше сумеем узнать о прошлом этого села…
Жофия попрощалась и до самого вечера бродила по городу. Осмотрела епископский дворец, комитатскую ратушу, краеведческий музей, фотовыставку Дома культуры, казематы, «Рыбацкую чарду», «Пограничную чарду», чарду «Паприка», эспрессо «Голубой Дунай», эспрессо «Раба», эспрессо «Золотая звезда»… и лишь поздно вечером вернулась домой. У тетушки Агнеш слабо светился голубой огонек телевизора. Жофия неслышно прокралась по коридору в свою комнату, сбросила сумку с плеча. На кружевной скатерти увидела две газеты и цветную открытку, присланную из Неаполя: «Жаль, что тебя нет с нами. Иза, Кари».
Она вынула из ночного шкафчика полученную от Пироки бутылку — палинки в ней осталось всего до половины, — поискала стакан; в комнате оказался только один большой стакан для воды, она плеснула в него палинки и жадно выпила. За целый день нельзя было позволить себе ни капли спиртного — ведь она была за рулем. И теперь Жофия казалась себе пересохшим муравейником: ее томила жажда и беспокойство. Из другого отделения шкафчика она вынула папку, откинула кружевную скатерть, выпила еще палинки, затем села к столу и написала:
«Дорогой Миклош!»
Поглядела на написанное, перечеркнула.
«Родной Мицу!»
Не понравилось и это. Она вновь обратилась за помощью к палинке. Но едва поднесла стакан к губам, как в дверь постучали. Жофия быстро проглотила палинку, сунула бутылку в ночной столик, опять села к столу и только тогда ответила:
— Войдите!
Тетушка Агнеш, необычайно возбужденная, просунула голову в дверь.
— Не помешаю? — спросила она; впрочем, старушка была в таком волнении, что ответ даже не интересовал ее.
— Прошу, тетя Агнеш, входите, — проговорила Жофия не слишком любезно, хотя и рада была, что можно отвлечься от своих мыслей.
— Но я, право же, не хотела бы, — пробормотала, соблюдая приличия, старая женщина, поспешно затворяя за собой дверь. — Вы, я вижу, работаете…
Жофия прикрыла вечной ручкой «Родного Мицу».
— Да, я побывала сегодня в комитатском архиве… Но вы проходите, тетушка Агнеш.
Тетушка Агнеш была слишком взбудоражена, чтобы приметить недовольство Жофии или посчитаться с ним. Уже по дороге к дивану, где она примостилась на самом краешке, тетя Агнеш сообщила:
— Его высокоблагородие господин Семереди приехал из Швейцарии!
— Семереди? — Жофия была поражена. — Вот так совпадение!.. Который же Семереди?
— Да Феликс! Тот, которому было лет восемнадцать, когда они укатили. В сорок шестом. Остановился у Келемена Байсатлана, да вы знаете, бывший корчмарь из имения… Но я и сама повстречалась с ним возле почты. Он признал меня! Хотите верьте, хотите нет, — признал!
Сухощавые лица, подумала Жофия, между пятьюдесятью и восемьюдесятью не слишком меняются. Черты затвердевают, морщины делаются глубже, а кожа тоньше, суше, но тип лица остается тот же.
— Вы были знакомы? — спросила она.
— Свекор мой, мясник, часто ходил к ним, они каждое лето покупали у него колбасу. — Тетушка Агнеш сияла и оживленно жестикулировала. — Иногда и я ему помогала. Ну, а уж после сорок пятого, можно сказать, село-то и содержало их! Бывало, и я носила им в корзиночке то цыпленка, то утку или молодую картошку, плетенку с вином. Они тогда у Келемена Байсатлана жили в одной комнате, старая барыня уже все в постели лежала, а паренек этот работал на корчмаря, бочки мыл во дворе, бывало, увидит, что к ним иду, тотчас бежит навстречу, помогает поклажу нести… Нынче встретились с ним у корчмы, а он и говорит: «Целую ручки, тетушка Агнеш, вы совсем не изменились!»
Жофия улыбнулась.
— Барином выглядит?
— О, он-то барин с головы до ног! Я не про перстень или там золотую булавку на галстуке, хотя и это все есть. Но осанка, манеры… Вот такие ж баре и графы Палфи были.
— Он уже приезжал домой?
— Нет, нынче впервой… — И, ответив, тетушка Агнеш тоже призадумалась. — В первый раз приехал на родину.
— Хотя теперь ведь и те домой наезжают, кого в пятьдесят шестом к смерти присудили бы, — сказала Жофия и встала. — Спасибо, тетя Агнеш, поздно уже.
Старушке уходить не хотелось, но все же она ушла довольная, что удалось поделиться последней новостью.
Оставшись одна, Жофия тотчас опять достала бутылку. Сразу налила побольше в стакан. Ей хотелось напиться до беспамятства. С самого утра в ней жило чувство, что такого напряжения она не выдержит. Целый день, сжав зубы, она держала себя в узде, целый день только и делала, что слушала других, — и напряжение не отпускало. Она стала раздеваться, но вдруг ее охватило отчаяние: если она останется здесь, в этих четырех стенах, если ляжет сейчас и до рассвета будет метаться в постели, то опять все останется по-старому, опять ничего не решится!.. С блузкой в руке она бессмысленно смотрела перед собой. Пойти в «самопоилку»?.. В памяти возникли ласковые, печальные глаза председателя кооператива, она до сих пор даже не знает, как зовут его. Может, она там застанет его?.. К чему? Чтобы он рассказывал ей сказочки о «дереве Ракоци»[14], жутких подземных казематах крепости Вилагош[15] — какая там крепость, крепостишка!.. Да есть ли тюрьма ужасней, чем моя жизнь?
Она швырнула блузку на пол, опять села к столу. Схватила ручку.
«Пойми же ты, проклятье мое, пойми, злодей ты мой, ведь столько-то свободы положено и мне, сколько имеет собака, на цепь посаженная! Я же не вещь твоя…»
Ручка отказала. Она была пуста. Жофия чуть не разрыдалась от беспомощности. Еще и это! А ведь сейчас у нее получилось бы это последнее, все прояснявшее письмо!
Жофия вскочила, бросилась к палинке, как к избавлению своему, отпила длинными глотками. Спать, спать! Она включила радио, комнату наполнила тревожащая музыка рокка. Присев на диван, стала снимать туфли, но шнурки затянулись узлом. С бешенством рванула их, разорвала, отбросила туфли в угол. Сняв брюки, оставила их лежать на полу. Грохотал барабан, вопил саксофон. Право же, нет инструмента страшней барабана. Музыка казней! Жофия потерянно стояла посреди комнаты в одной комбинашке и вдруг увидела себя в длинном, чуть не до полу, зеркале. И пошла к нему, то ли спотыкаясь, то ли танцуя. Теперь она смотрела на себя в упор. Лицо выражало отвращение и жалость к себе.
— У тебя же на шее морщины! Какой болван станет любить морщинистую шею!
Она оттанцевала назад, к бутылке с палинкой, сделала глоток и через голову сдернула с себя комбинацию. И опять — перед зеркалом.
— И ноги у тебя кривые. Потому и ходишь вечно в брюках, а не из-за моды вовсе!
Несколько па назад — и еще глоток палинки.
Опять — перед зеркалом. Голая. Хотелось трезво разглядеть свое худое, но пропорциональное, спортивное тело. Взгляд ее затуманился, на глаза внезапно набежали слезы. Жофия обеими руками приподняла упругие груди, как делают матери, давая грудь младенцу. Так вам эта грудь не нужна?
Отражение в зеркале становилось все туманнее. Она несколько раз моргнула, сгоняя слезы. Картина прояснилась. Жофия всматривалась в себя все безнадежнее и вдруг высунула язык.
— Глубокоуважаемый товарищ министр! — выговорила она с отвращением и ненавистью.
По радио танцевальная музыка оборвалась неожиданным фортиссимо, и наступила почти пугающая тишина. Затем поставленный мужской голос заговорил:
— Дорогие радиослушатели! Сейчас полночь. Прослушайте последние известия. Американский президент Картер…
Жофия попятилась, выключила радио, пошатываясь, заставила себя надеть пижаму и, содрогаясь от рыданий, бросилась на постель, судорожно, словно живое тело, обхватила подушку.
Наутро, одурманенная, с головной болью, Жофия тупо слонялась по церкви. Она едва решалась прикоснуться к картине. Смешивала одну краску, другую, делала мазки и тут же снимала, недовольная. Воздух вокруг нее, наэлектризованный, только что не шипел. В чаше со святой водой охлаждались бутылки — их было больше, чем обычно, и Жофия чаще к ним подходила. Была минута, когда образ святого Христофора показался ей так ненавистен, что, подвернись под руки нож, она, пожалуй, располосовала бы картину.
В церковь неслышно, едва передвигая ноги, вошел декан. Прежде чем осенить себя крестом, он опустил пальцы в чашу со святой водой и, увидев пивные бутылки, сердито покачал головой. Так все же нельзя, будь ты сколь угодно неверующая!.. Однако испытывая неловкость, что из-за склепа ушел в прошлый раз, не объяснившись, старик решил отложить выговор до другого раза. Когда же увидел вытянувшееся, измученное лицо Жофии, испугался.
