Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Точно также устранял я и удовлетворение требований молодежи, доставлявшей главный контингент нигилизму.
«У нас, – говорил я, – отношения начальства к учащемуся юношеству беспрерывно переходят из одной крайности в другую, как будто нарочно для того, чтобы сбить с толку молодые умы и не оставить в них ни одного твердого понятия. Конечно, когда вожжи слишком натянуты, нужно послабление. Но чтобы само правительство добровольно вносило в учебные заведения смуту и разлад, возбуждая юношество, возмущая всех разумных людей и вызывая громкие рукоплескания легкомысленных агитаторов, чтобы оно, в погоне за популярностью, вело к систематическому разрушению учреждений, в которых воспитываются молодые силы, этому едва ли представляет пример какая-либо другая европейская страна… Положить как можно скорее конец этой растлевающей деятельности, грозящей гибелью молодому поколению, такова насущная потребность дня. На юношестве, по самым его свойствам, всего более отражается общественная смута; тут легкомысленный либерализм вреднее, чем где-либо».
Я восставал и против надежд, возлагаемых на возвращение политических ссыльных, отмену чрезвычайных мер и восстановление законного порядка. Характеристическим признаком тогдашнего состояния умов служит тот акт, что тотчас после 1 марта в нашей периодической печати раздались голоса, требующие прощения главного виновника всех этих событий, Чернышевского. Выражая признательность государственному человеку, который взялся за пересмотр политических процессов и вернул неправильно сосланных, соглашаясь с тем, что власть должна в этих случаях поступать с крайнею осторожностью, обставив себя всевозможными сведениями, я настаивал, однако, на том, что, пока существует социалистическая пропаганда, стремящаяся к ниспровержению всего общественного строя, до тех пор чрезвычайные меры будут необходимы. «Когда шайка крамольников доходит до самых неслыханных злодеяний, тогда спасение общества требует приостановки гарантий».
Я утверждал, что лекарство не лежит и в реформе местного управления. «Хотя желательны частные улучшения, однако никакого коренного преобразования в местном управлении не требуется. Реформами прошедшего царствования оно поставлено на настоящую ногу, и отношения между властями установлены правильные. Только никогда не участвовавшие в земских делах могут утверждать, что деятельность земских учреждений парализуется властью губернаторов. В действительности, власть губернаторов нельзя ни усилить, ибо этим нарушились бы дорогие земству права, ни ослабить, ибо через это правительство лишилось бы необходимого органа. А с другой стороны, невозможно расширить и круг ведомства выборных учреждений. При наличных силах они едва справляются с своей задачей; как же они справятся с большею?»
«Самое больное место провинциальной администрации, – продолжал я, – находится в крестьянском управлении, особенно волостном. Недостаточность суда, произвол старшин, владычество писарей, все это слишком известно. Но и тут помочь злу можно только частными мерами: усилением личного состава уездных присутствий, предоставлением некоторых дел мировым судьям, заменой кассации апелляциею и т. п. Всякое же коренное преобразование, при нынешних условиях провинциального быта, немыслимо. Уничтожить волость нельзя, не расстроивши всего уездного управления; можно только или взять ее в опеку или ввести в нее образованные элементы. Но ни то, ни другое не приведет к желанному результату именно вследствие крайней скудости образованных элементов в провинции. В этом заключается главное зло, которым страдает наше местное управление, зло, которое может быть устранено только временем. При нынешнем безлюдии всякая органическая перемена будет только бесполезною ломкой. Усиление чиновничьего элемента, не говоря уж об известной его неблагонадежности, нежелательно уже потому, что через это изменится земский характер учреждений. Водворение же маленьких пашей из местных помещиков повело бы только к эксплуатации крестьянского населения во имя частных интересов и к преобладаемому значению этих лиц в земских собраниях, где половина голосов будет в их руках».
Я коснулся и крестьянского хозяйства, о котором в то время трубили социалистические газеты, провозглашая, что теперь, как двадцать лет тому назад, перед нами стоит грозный крестьянский вопрос. Я утверждал, что этот грозный вопрос не что иное как миф, созданный воображением петербургских журналистов. Признавая обеднение части крестьянского населения, происходящее от плохой обработки земли, хищнического хозяйства, непривычки к сбережениям и излишней привычки к пьянству, от семейных разделов, а главное от закрепощения крестьянина общине и круговой поруке, я говорил, что этому злу не поможет ни увеличение наделов, ибо через некоторое время, с приращением народонаселения, наделы опять окажутся малы, ни переселения, которые могут быть полезны в отдельных случаях, но которые, как широкая мера, не имеют смысла при скудном населении России. Единственною разумною мерою могло бы быть лишь освобождение крестьянина от общины и круговой поруки, но именно против этого возопят не только социалистическая печать, но и значительная часть консерваторов, увлекающихся славянофильскими идеями или пугающихся призрака пролетариата. Что касается до уравнения податей, то это – начало весьма почтенное, но надобно знать, на кого падут снятые с крестьян подати. Если на помещиков, то они не выдержат, и из провинции исчезнут последние образованные элементы. Кроме того, этот вопрос имеет и политическую сторону, которою нельзя пренебрегать, особенно в настоящее время, когда дворянство может оказаться весьма полезным, именно как наиболее охранительная часть общества, всех более способная служить связью расшатавшегося здания.
Наконец, я говорил и о возможности конституции.
«Не следует ли, однако, приступить к дарованию политических прав, к тому, что привыкли называть завершением здания? В настоящую минуту оно было бы менее всего уместно. После освобождения крестьян дворянство некоторое время мечтало о конституционных правах, которыми оно думало вознаградить себя за утраченные привилегии. Но эти стремления встречали противодействие в наиболее разумной части общества, которая понимала, что не в эпоху коренных преобразований, изменяющих весь общественный строй, можно думать об ограничении верховной власти. Впоследствии, когда умы успокоились и русское общество начало привыкать к новому порядку вещей, конституционных гарантий могли желать и те, которые не увлекались современными страстями. Но и эта пора спокойного усвоения преобразований прошла.
