Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин

Несколько времени спустя мне случилось говорить об этом с графом Строгановым. «Я был бы согласен, – сказал он, – но не теперь. К коронации, да». Но когда наступила коронация, все защитники этого проекта давно сошли со сцены и об нем не было уже и помину. Мера, которая могла внести зачатки политической жизни в русское общество, была надолго погребена, в значительной степени по вине главного руководителя. Таков был ближайший результат события 1 марта[138].

Между тем, живя в Москве и ничего не ведая о предположениях Лорис-Меликова, я, с своей сторона, пришел к убеждению в необходимости подобной меры для скрепления союза между правительством и обществом. Это убеждение родилось во мне уж в прошлом царствовании; происшедшая катастрофа могла только его усилить. Она очевидно указывала на глубокое общественное расстройство. Надобно было искать исхода из невозможного положения. Мне казалось, что одно правительство не в состоянии справиться с этой задачею. Неспособность государственной полиции при всех следовавших друг за другом покушениях и убийствах обнаружилась в полной мере. Приходилось взывать к общественным силам, чтобы в союзе с ними дать отпор торжествующему нигилизму. Но о введении конституционного порядка не могло быть речи в такое смутное время, надо было, во что бы то ни стало, укрепить власть, а не ослаблять ее, подвергая ее ограничениям. Теоретически, в нормальном порядке, я не одобрял подобной полумеры. Но при существующих условиях она представлялась мне единственным способом собрать воедино все силы русской земли и приготовить почву для лучшего будущего.

В этих видах я написал статью «Задачи нового царствования». Я роздал ее в рукописи некоторым московским знакомым и послал в Петербург. Здесь сделаю довольно пространные выписки, чтобы показать, как мне в это время представлялось положение дел и какой я видел возможный для нас исход[139].

«Страшною катастрофою завершилось одно из величайших царствований в русской истории, – писал я. – Монарх, который осуществил заветные мечты лучших русских людей, который дал свободу двадцати миллионам крестьян, установил независимый и гласный суд, даровал земству самоуправление, снял цензуру с печатного слова, этот монарх, благодетель своего народа, пал от руки злодеев, преследовавших его в течение нескольких лет и, наконец, достигших своей цели. Такая трагическая судьба не может не произвести потрясающего впечатления на всякого, в ком не помутилась мысль и не иссякло человеческое чувство.

Но еще более политический мыслитель смущается при виде того наследия, которое этот благодушный государь, сеятель свободы на русской земле, оставляет своему преемнику. Казалось бы, что совершенные преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высоту, дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между тем, в действительности произошло не то. Вместо подъема, мы видим упадок, и умственный, и нравственный, и отчасти материальный. Вместо нового, благотворного порядка, везде ощущается разлад. Повсюду неудовольствие, повсюду недоумение. Правительство не доверяет обществу, общество не доверяет правительству. Нигде нет ни ясной мысли, ни руководящей воли. Россия представляет какой-то хаос, среди которого решимость проявляют одни разрушительные элементы, которые с неслыханною дерзостью проводят свои замыслы, угрожая гибелью не только правительству, но и всему общественному строю. Последнее злодеяние переполнило меру; оно показало, что мы должны ежеминутно трепетать за самые священные основы народной жизни.

В чем же заключаются причины зла, и где найти против него лекарство?»

Я устранял ходячее объяснение поверхностных либералов, которые все наши невзгоды приписывали реакционным стремлениям правительства, взявшим верх во вторую половину царствования Александра II. Я показывал, что если правительство принуждено было принять чрезвычайные меры, временно устранить гарантии личной свободы, то это было вызвано террором, исходящим из недр самого общества.

«Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или другим циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы, значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными объяснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как с слепым о цветах.

Причины зла кроются гораздо глубже: они заключаются в самом состоянии русского общества и в быстроте, с которою совершились в нем преобразования.

Всякое общество, внезапно выброшенное из своей обычной колеи и поставленное в совершенно новые условия жизни, теряет равновесие и будет некоторое время бродить наобум… Народ, в течение веков находившийся в крепостном состоянии, привыкший преклоняться перед всемогуществом власти, внезапно очутился среди гражданского порядка, созданного для свободы. Крепостное право исчезло; сословия уравнялись. Везде возникли самостоятельные силы; явилась потребность совокупной деятельности. Руководящее сословие в особенности было поставлено совершенно на новую почву и должно было отказаться от всех своих прежних привычек. Ему разом приходилось и поддерживать свое потрясенное материальное благосостояние и приниматься за новую общественную работу, и все это без надлежащей подготовки, при том скудном образовании, которое доставляла русская жизнь.

Даже весьма просвещенное общество с трудом могло бы вынести подобный переворот; что же сказать об обществе мало образованном? Все отношения изменились; все понятия перепутались. В довершение беды преобразования совершились в такую пору, когда наша учительница на пути гражданского развития, Западная Европа, вместе с великими началами, легшими в основание преобразований прошедшего царствования, принесла нам и смуту. И там происходит кризис, и в умственной и в политической области: идет борьба между капиталом и трудом; материалистические учения обуревают умы, а дикие страсти, волнующие народные массы, стремятся к ниспровержению всех основ, которыми держится человеческое общежитие.

Мудрено ли, что эти смутные идеи, проникая в невежественную среду и находя восприимчивую почву в бродячих элементах, разнузданных общественным переворотом, окончательно сбивают с толку неприготовленные умы и производят те безобразные явления, которые приводят нас в ужас и негодование?

Вот где кроются причины зла; где ж искать против него лекарства?»

Я разбирал ходячую либеральную программу, которую проповедовали передовые журналы и за ними повторяли многочисленные их поклонники:

«Лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати, – писал я. – Собственный наш двадцатипятилетний опыт, которым подтверждается давнишний опыт других народов, мог бы излечить нас от этого предрассудка. Свобода печати, главным образом периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь; без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество. Особенно в среде мало образованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы. Это признается самыми либеральными западными публицистами, беспрестанно наблюдающими явления жизни. В России периодическая печать, в огромном большинстве своих