Дом и корабль - Александр Крон

Обе женщины засмеялись.

- Вы слышали? - сказал художник. Если он и сердился, то притворно. - Вот так он надо мной издевается…

- Шутки в сторону, - сказал Горбунов. - Неужели вы всерьез считаете себя идеалистом?

Художник отозвался не сразу.

- Ну что ж, если вы настроены разговаривать серьезно, я отвечу на ваш вопрос. Вернее, вы сами себе на него ответите. Но прежде я должен укрепить свои идеалистические позиции и для начала покажу вам небольшое чудо. Дайте нож! - С кортиком в руке он подошел к стоявшей на камине шкатулке; раздался хруст, щелкнула тяжелая крышка, и Митя увидел в руках у художника две шкатулки поменьше. Но в этот момент все сидевшие у огня вскочили со своих мест, даже Ждановский и Зайцев вышли из своего угла, они окружили художника плотным кольцом, и Митя в бешенстве натянул на голову шинель. Минуты две он лежал плотно укрывшись, стараясь не прислушиваться к поднявшейся у камина веселой суматохе. Через две минуты запах горячего кофе донесся до койки и, забравшись под шинель, проник в ноздри штурмана «двести второй».

- Дима! - громко сказала Кречетова. - Вы встанете или прикажете подать вам в постель?

- Он спит, - сказала Катя.

- Представляется.

- Как вам не стыдно, тетя Юля. Я поставлю к нему на тумбочку. - Катя подошла и на секунду нагнулась, от ее меховой пелерины пахнуло нафталином и какими-то хорошими духами. Кружку она поставила так близко, что Митя ощутил не только запах, но и тепло. «Сам себе устроил пытку, - с яростью подумал он, - теперь раньше, чем через четверть часа, проснуться просто неприлично».

Некоторое время до Мити доносились только хруст разгрызаемого сахара и благоговейное хлюпанье. Затем заговорил художник:

- Не думайте обо мне плохо, у меня и в мыслях не было утаить от вас такие сокровища. К этой шкатулке я не прикасался много лет, для меня она была только реликвией. Но переменим тему, я хочу попытаться ответить на ваш вопрос, Виктор Иванович. Итак, где проходит водораздел? Если принять за водораздел древнейший и кардинальнейший вопрос о происхождении всего сущего, то вас, вероятно, удивит, что я - человек, не разрешивший вам снять в этой комнате иконы, - не верю в бога и не пользуюсь заменителями. Меня никак не устраивает свирепый и невежественный Иалдабаоф и смешат попытки примирить его с достижениями передовой науки. Не так давно меня чуть не силой заставили прочитать отстуканный на ремингтоне труд некоего просвещенного епископа под титлом «Бытие божие в свете квантовой механики». Поверьте мне, это еще глупее, чем Ветхий завет. Уж если вседержителю для доказательства своего существования понадобился Эйнштейн, дела его сильно пошатнулись. Замечу, что мой атеизм основательнее вашего, ибо я происхожу из духовной семьи, знаю службу и встречался со многими деятелями церкви, а среди них попадаются сильные умы и опытные диалектики. Тем не менее мои претензии к вам весьма существенны, а в чем - тому следуют пункты.

- Начнем прямо с первого.

- Пожалуйста. Начнем с того, что мне не нравится слово «надстройка».

Катя засмеялась. Горбунов спросил без улыбки:

- Речь пойдет о Духе?

- Угадали. Я не верю в бога, но преклоняюсь перед мощью человеческого Духа. И для меня оскорбительна мысль, что все самые величественные его создания только плесень на утесе, имя коему - Экономика. Пусть то, что я называю Духом, не что иное, как осознавшая себя материя, но я знаю - научившись мыслить, человек тем самым восстал против гнета своей материальной природы и скорее пойдет на самоуничтожение, чем откажется от открывшихся ему духовных ценностей. Стендаль, записавший в своем дневнике, что самолюбие такая же сила, как голод и жажда, вне всякого сомнения, имел в виду не мелкое чувство, разъедающее души мещан и карьеристов, а могущественную силу, издревле толкающую людей на подвиг и на преступление. Разве Яго боролся за должность с большим окладом? Или Сальери - неужели он убирал конкурента? Гений Пушкина открыл нам бескорыстную идею даже в презренном скупце. А герои, подвижники? Что, кроме чистой жажды знания, двигало Галилеем? А Жанна д'Арк! Два величайших насмешника моего времени - Твен и Шоу - почтительно склонили головы перед деревенской девочкой. Я не верю в ее избранность, но, когда мне говорят, что Жанна всего-навсего отражала интересы зажиточной части французского крестьянства, для меня это такая же мистика и абракадабра, как «таинственные голоса». У Шоу в «Святой Иоанне» есть сцена, исполненная глубочайшего смысла. Тень казненной Жанны говорит королю Карлу: «Я есть, а тебя нет». Бесплотная тень - живому королю! Задумайтесь.

Пауза. Потрескивание дров. Затем заговорил Горбунов:

- Если вы хотите доказать, что сознание не привязано к бытию короткой веревочкой вроде поводка и что идеи обладают материальной силой, то позвольте вам заметить, что вы спорите не со мной. У материализма много врагов, и одни из самых злейших - вульгаризаторы. К ним и обращайтесь. Что касается Жанны - я плохо знаю французскую историю, но зачем мне Жанна, когда передо мной более близкий и душевно понятный пример - Ленин. И разве Ленин не мог бы сейчас сказать многим живым королям и властителям те же самые слова: «Я есть, а тебя нет»?

Пауза. Треск углей. Художник:

- Угодно слушать дальше? Признаюсь: мне претит сугубо классовый подход к моральным проблемам и пугает ваше безразличие к субъективным мотивам человеческих поступков. Я знаю, коммунисты отвергают старый иезуитский тезис о цели, якобы оправдывающей любые средства, признавая тем самым, что средства могут быть хороши или дурны. Но что толку в этом признании, если то и дело приходится слышать о честности и милосердии как об абстрактных или, хуже того, буржуазных добродетелях? Согласен, бывают вредные добряки, но нет и не может быть полезных негодяев. Уверяю вас, из хорошего человека гораздо легче сделать коммуниста, чем из плохого коммуниста - человека. И когда мне говорят, что фашизм есть не что иное, как диктатура наиболее агрессивных слоев империалистической буржуазии, я отвечаю: нет, это еще и душевный склад, фашизм не мог бы существовать, если б не опирался на все низменное в человеческой душе, у фашизма есть не только классовые корни, но и духовные предшественники. Формула «человек человеку волк» древнее капитализма. И мечта о справедливом общественном устройстве - также очень древняя мечта, она сопутствует человечеству на протяжении всей его истории.

Опять пауза. Горбунов:

- Если вы собираетесь защищать от меня общечеловеческие ценности, то вы ломитесь в открытую дверь. Но я знаю один-единственный способ отстоять эти ценности для всего мира - выиграть войну. И я воспитываю команду прежде всего для атаки.

- Кстати, о воспитании, - с коротким смешком сказал художник. - В мое время под воспитанием разумели весьма ограниченную область, касающуюся преимущественно бытового поведения. Вы хватаете дальше. Вы открыто воспитываете всех - детей, матросов, художников, ученых… Я не против цели, я спорю только против наивной обнаженности приемов; люди, как правило, не любят знать, что их воспитывают, они начинают сопротивляться или хитрить. Столько лет, сколько я занимаюсь живописью, меня пытались воспитывать люди, понимавшие в моем деле меньше меня и в лучшем случае равнодушные. Но у человеческого духа очень высокая точка плавления, он не поддается обработке холодным способом, нужны катаклизмы, а не нравоучения. Воспитать - это значит научить человека при всех обстоятельствах делать правильный выбор, а для этого воспитуемый должен иметь возможность говорить не только «да», но и «нет». Моя дочь считает, что за последнее время я идейно вырос. В таком случае это произошло вопреки материалистическим догмам - когда меня перестали кормить и оставили в покое.

Горбунов засмеялся:

- Недавно мне пришлось выдержать целую баталию. Один ученый товарищ решил прочитать нашим бойцам лекцию на следующую актуальную тему: «Любить командира, защищать его в бою». «Позвольте, - говорю я ему, - а не кажется ли вам, что любовь - материя тонкая, от популярных лекций любви ко мне не прибавится, и потом - как вы это себе представляете - защищать командира в бою? У нас абордажных боев не бывает…» Если вы хотите сказать, что бывают плохие воспитатели, то вы опять-таки спорите не со мной, я знаю об этом побольше, чем вы. Но я горжусь тем, что я воспитанник флота, и не уступлю своего права воспитывать.

- Вы - другое дело. Вы воспитываете личным примером…

- Неверно. Всеми доступными способами. Чтоб воспитать экипаж только на личном примере, надо быть уверенным, что обладаешь всеми необходимыми добродетелями, а у меня такой уверенности нет. Кстати сказать, можно иметь перед глазами идеальный образец честности и мужества и все-таки оставаться жуликом и трусом. Образцовые товарищи иногда очень раздражают. Другое дело, когда свежий человек попадает на корабль, где издавна установился довольно высокий уровень отношений, такой коллектив всесилен. Я уже привык к своим подводникам и знаю, чего от них можно ждать, но совсем недавно я столкнулся с людьми, которым удалось-таки меня удивить. - Горбунов вдруг рассмеялся так, как давно уже не смеялся: весело и без всякого привкуса желчи. - В общем, понадобилась мне для некоторой цели одна историческая справка. Кого ни спрошу, никто не знает, надо идти в библиотеку. Разузнал адрес, собрался, пошел. Прихожу, дверь заперта, но тропинка протоптана, и следы свежие. Постучал, открывает старушка в заячьем треухе, личико смятое, запухшее: «Вам чего?» - «Библиотека, говорю, существует?» - «На дом книг не выдаем». - «А читальный зал?» - «И, говорит, батюшка, в читальном вам не усидеть, оттуда и волк сбежит, а если вам в самом деле нужно, то пожалуйте в кабинет к Елене Иннокентьевне…» Вхожу в кабинет: топится печурка, светит лампа, вокруг лампы человек десять уткнулись носами в книги - мальчишка в очках, профессор в ермолке, армеец со шпалой. Заведующая, тоже старушка, стриженая, суровая, сразу видать - с дооктябрьским стажем. Смотрит на меня сквозь две пары очков: «Что-то я вас не узнаю: вы что - новенький?» - «Так точно, говорю, новенький». - «Марья Глебовна, примите новенького». Откуда ни возьмись, третья старушка, тоже в ватничке, ползет-шаркает, ноги как колоды: «Садитесь, голубчик, где вам больше нравится, кой-какие расхожие книжки у меня здесь, под рукой, а если что из фонда, так вот вам газетка центральная, а я схожу, поищу». Называю английское справочное издание, Марья Глебовна покачала головой, потом подошла к двери, кричит: «Жанна Альбрехтовна!» Является четвертая - чуть помоложе, черноватенькая, с челкой. Марья Глебовна ей говорит: «Жанночка, есть у нас „Gane's Fighting Ships“ за двадцатые годы?» Жанна подумала и говорит: «Есть, конечно, но, увы, на верхних стеллажах, туда мне не добраться, а впрочем, если мсье военный будет так любезен и подержит лестницу…» Взяла лампочку, вроде шахтерской, и мы пошли. Зрелище, доложу вам, какое не каждый день увидишь: высоченный зал разбит на узенькие отсеки, и в каждом отсеке книги - корешок к корешку, - и так от самого пола доверху. Кое-где полки обрушились, проходы завалило. Холодина собачий, хуже, чем на улице. Мне и вчуже-то жутко, а Альбрехтовна идет себе с фонариком и только приговаривает: «Осторожно, не попадите ногой в крысоловку. Наклоните голову, а то как бы на вас не обрушился „Свод Законов Российской Империи“ - он, знаете, очень тяжелый…» Я не утерпел и спрашиваю: «Вам не страшно?» А она отвечает: «Мы-то уже привыкли, а вот за книги страшно, книги портятся, и крысы ужасно обнаглели, мы делаем, что можем, прячем ценные издания, разбираем завалы, ставим ловушки, но - вы же понимаете - ловушки требуют приманки, а когда у вас всего-навсего служащая карточка, много ли вы можете выделить крысам?» Забрались в самую дальнюю щель, лестничка шаткая; я, конечно, вызвался лезть. Жанна Альбрехтовна смеется: «Ах, что вы, я сама, разве вы найдете; держите только лестницу покрепче, ну и меня - вдруг голова закружится…» И что ж вы думаете: полезла, достала, и я больше часа сидел в кабинете, делал выписки. Только присел, гляжу: первая старушка, та, что дверь отворяла, несет мне стакан кипятку, и к нему кусочек сахара - маленький, с горошинку. А? А ведь откуда у них сахар? Все из той же служащей нормы… Так вот, я вас спрашиваю, Иван Константинович, сделали эти женщины свой выбор или нет? Учтите, их никто не заставляет работать, наверно, и отчета давно уж не спрашивают. А какая сила! И я знаю - придет к таким на выучку девочка из библиотечного института, и они, не говоря ни слова про воспитание, заразят ее своей самоотверженной любовью… Одного я только боюсь: пролетит время, всех, кто пил кипяток и читал книжки в кабинете Елены Иннокентьевны, разнесет по градам и весям нашей необъятной страны, придет в библиотеку какой-нибудь свежий дядя и скажет: ну что ж, по блокадным временам эти самые старушки были еще туда-сюда, но в свете новых грандиозных задач они уже не потянут, а посему - старушек на покой, состав решительно освежить, библиотеку слить или переформировать… Позвольте, скажет кто-нибудь из старых посетителей, а преемственность, а традиции?.. Ничего, скажет дядя бодро, создадим новые традиции. И нагонит дерзких равнодушных девчонок «с высшим, но без среднего», которые тоже будут выдавать книги…