Реки не умирают. Возраст земли - Борис Бурлак

— Как там моя Павлуша? — поинтересовался Метелев.

— Извините, вечно забываю передавать приветы.

— Что у нее новенького?

— Все новости Павлы в газете. Работает много, смело, к неудовольствию областного начальства.

— Откуда у нее вдруг обнаружилось это пристрастие к индустриальным темам?

— Как откуда? Она же начинала в многотиражке.

— Но тут, в Москве, все больше занималась проблемами нравственными...

В комнате опять появилась Ольга Николаевна с домашним вареньем и булочками. Они неловко помолчали, пока хозяйка не ушла на кухню, и Прокофий Нилыч добавил, заключая мысль:

— Словом, Павлушу интересовали главным образом  ж е н с к и е  темы.

— Это дань ранней молодости, — сказал Георгий и тут же пожалел, что сказал глупость.

— Да, тоже чуть не забыл. — Метелев достал из шкафа всю истертую на сгибах, ветхую газету и положил на стол. — Вручи ей.

— Что это?

— Предания старины глубокой. Когда Леонтию Ивановичу присуждали премию за медный колчедан, то некоторые усомнились в том, что он искал медь в Березовке задолго до войны. Пришлось мне предъявить вещественное доказательство.

— А-а, речь идет, наверное, о заметке, опубликованной в тридцать седьмом году?

— Ты угадал.

— Отец вспоминал не раз. Но зачем она Павле?

— Журналисты — люди дотошные, им все надо. Да и мне, как я сказал, та заметка в свое время пригодилась. Автор ее, укрывавшийся за невинным псевдонимом «Геолог», запальчиво обвинял твоего батьку в незаконном расходовании народных денег, в подозрительном самовольстве и прочих смертных грехах...

Георгий посмотрел на свои часы.

— Поеду.

— Куда этакую рань? Посиди еще немножко.

— Не привык ловить хвосты уходящих поездов.

— Помилуй, у тебя еще целый час!

— Я провинциал.

— Так вы, ребята, надеюсь, позовете старших на свадьбу? — Прокофий Нилыч озорно толкнул его плечом в знак мужской дружбы и улыбнулся этакой застенчивой улыбкой.

Георгий оглянулся — в дверях стояла, подбоченясь, Ольга Николаевна с тонкой усмешкой на подкрашенных губах.

— Ладно, ладно, — в некотором замешательстве ответил он и стал наскоро прощаться с хозяйкой дома.

Георгий любил уезжать из столицы глубокой ночью, когда город спит.

Новенький электровоз, долгими зычными гудками приветствуя идущих встречь, одолевает столичную зону притяжения: Вот он уже вырвался за дачное кольцо, ты же долго еще будешь находиться во власти магнитного поля Москвы.

Дальний поезд мчится на восток, а ты стоишь у окна вагона и думаешь о разном, будто новичок, впервые уезжающий куда-то. Сколько бы ты ни бывал в Москве, она всегда понуждает тебя подвести итог большого или малого перегона в твоей жизни. Что же такого произошло на сей раз, если ему, Георгию, не спится? Дела в министерстве, — ну, что ж, обычные дела и разговоры, увещевания, просьбы... Да, еще этот нескладный вечерний разговор с Прокофием Нилычем о Павле. Тот, как видно, ждал, что такого — личного — скажет он о своих отношениях с Павлой. Да и Ольга Николаевна, может быть, подслушивала за дверью и посмеивалась над таким неуклюжим будущим зятем. Недаром Прокофий Нилыч, расставаясь, сам в шутку напомнил о приглашении на свадьбу. Напомнил и улыбнулся даже чуть бы виновато. Его, Георгия, тронуло отношение Метелева к дочери, и он подумал о своей милой Саше, которая выросла у бабушки и не знает отцовской затаенной доброты... Однако поздно, пора спать. Встанешь уже, когда рассветает, где-нибудь далеко за Пензой — и все войдет в норму: взволнованность в душе утихнет, ощущение молодости спадет...

С этой мыслью и заснул он до утра. Во сне видел одну Павлу, но, странно, совсем юную, безрассудную девчонку первых послевоенных лет. Похоже, что время опять смыкается над ними, как сентябрьское небо после долгого ненастья.

18

Урал весь май разгуливал по окрестным своим владениям. Вырвался в кои веки и ни за что не хотел смириться, тем более, что весна стояла холодная. Лишь к июню вошел в берега, хмельной, взмыленный, с кипенно-белой гривой, разметавшейся по стрежню.

Деревянные мосты не наводились до наступления лета, и паромщики тянули длинные канаты день и ночь — умаялись так, что еле держались на ногах. О переправах вброд нечего было и думать, пока не обнажатся перекаты, которые всюду переместились: там, где прошлым летом просвечивалась мель, образовалась глубина, а там, где темнели сомовьи омуты, начинали проступать гравийные золотые косы. В бешеном галопе казачий Яик заново проторил свою дальнюю дорогу — от горных урманов и до Каспия.

Старый пойменный лесок воспрял духом. Закурчавились даже полусухие ветлы, целый месяц отстояв по колено в вешних водах. Черемуха и сирень буйно расцвели, не успев выбраться из воды. Урема так сильно загустела на берегах реки, что, кажется, не продерешься сквозь чащобу. В этой уральской уреме вольготно живется ее заповедным обитателям. Но в ту весну Яик поразогнал их по соседним березовым колкам, они долго бродили на виду у всех.

Да вот уже отшнуровались от главного русла Яика бесчисленные протоки, заводи, приречные озера. Заметались в ловушках крупные сазаны, щуки, даже осетры, не успевшие вовремя уйти восвояси. Ну пусть простит Яику все живое — он и сам не жалел себя в этом бесшабашном разгуле.

Наконец реки посветлели, и началась долгожданная пора отпусков. Но Клара Кузнецова отказалась от очередного отпуска. Ей сейчас лучше быть на работе, чем в каком-нибудь доме отдыха, среди беспечных, праздно настроенных людей. Она заметно успокоилась за эти несколько недель, взяла себя в руки, чтобы не выглядеть кисейной барышней в глазах той же Саши. Она старалась не думать об Олеге. И все же нет-нет да и приходило на память: «А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени». Тогда она сердилась, обвиняла себя в малодушии. Иной раз, кажется, ненавидела Олега. Но ненависть ее тут же гасла, будто молния вслед за которой проступали слезы. Наревевшись досыта забывалась в коротком сне до раннего июньского рассвета. Утром шла на строительную площадку окольными путями, избегая даже случайной встречи с Каменицким.

Однако встретилась сегодня лицом к лицу.

— Доброе утро! — громко сказал он. — Ты и не здороваешься, Клара.

— Доброе утро, — тихо ответила она и хотела пройти мимо.

Он загородил ей дорогу.

— Что с тобой?

Она несмело глянула на него. Как осунулся, побледнел, даже веснушки сделались еще заметнее, точно искусно накрапленные блестки. Но он храбрился.

— Что же ты молчишь, Клара?

— Я и без того лишнего наговорила.

— Ну и забудь. Останемся друзьями.

Она молча обошла его и, убыстряя шаг, почти побежала к трамвайной остановке.

«Дура я, дура набитая, — подумала она, когда трамвай, позванивая, тронулся. — Кому и что хочу я доказать? Глупо, глупо! Чего уж тут выставлять напоказ свой характер».

И снова начала трудно вспоминать, что же ей такое сказал Олег. Ах, да, он сказал: «Останемся друзьями». Но какая может быть у них дружба, если она так унизилась перед ним, а он, довольный этим, делает вид, что ничего не произошло. Да и бывает ли вообще в жизни, чтобы отвергнутая любовь становилась просто дружбой? Если и бывает, то уж спустя годы. А сейчас ей, Кларе, не до дружбы, когда душевное равенство нарушено и дороги их, как видно, разошлись. К чему обманывать себя, надеяться на чудо? Нет так нет. «И в пролет не брошусь, и не выпью яда...»

Клара сошла на кольцевой остановке, где строилась новая школа. Не успела сделать и несколько шагов, как ее подхватила под руку Саша Каменицкая.

— Откуда ты взялась?

— А мы ехали вместе, только в разных вагонах...

Саша не могла долго молчать, тем более, что молчала идущая рядом Клара. Она испытывала странную неловкость, будто в чем-то виновата. И, подходя к стройке, оживленно заговорила:

— Бог шельму метит, как любит повторять моя бабушка. Весной, когда отец заезжал к нам с Павлой Прокофьевной, твой Олег сбежал из дома. Чуть с ног не сбил, меня в передней. Сказал, что торопится на дежурство в комсомольский штаб. А никакого дежурства не было. Даже отказался от любимых пельменей. Как видишь, ему тоже приходится не сладко.

— К чему ты? — удивилась Клара.

— К тому, что он тоже не находит себе места, — сказала Саша, едва не проболтавшись.

«Эх, милая ты моя тараторка, — думала Клара. — Стараешься успокоить чем-нибудь, да только лишний раз тревожишь».

— Иди в раздевалку, я поднимусь наверх. — Она высвободила руку и пошла по лестнице недостроенной школы.

Клара стала приходить на работу в комбинезоне, в старых туфлях на босу ногу. Даже брови и ресницы не подводила. Саша отметила, что глаза-то у нее, оказывается, круглые, типично русские, а не миндалеобразные, точно у египтянки. Все-таки женщины одеваются и прихорашиваются, наверное, больше для других, чем для себя. И в этом — для других, — может быть, вся женщина.