Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин

Иногда кажется, что в исследовательском подходе, какой мы обнаруживаем у Г. Гачева, много бессистемности, случайности, избыточности информации, но это не так: единство возникает и осуществляется через человеческую личность и интеллектуальную индивидуальность исследователя.

Пассионарность того поколения людей, к которому принадлежал Г. Гачев, становится исследовательским методом – она объединяет все, о чем размышляет ученый. Да и то сказать, предшествовавшие эпохи так расчистили площадку в интеллектуальном смысле, что всякий неординарный взгляд на философию, искусство и культуру приносил свои положительные результаты.

Здесь хотелось бы сказать еще вот о чем. Оценивать деятельность Гачева с точки зрения соответствия какой-то устоявшейся системы правил и системообразующего знания – бессмысленно. Он порождал и свою систему понятий, и мета-структуру объяснения явлений культуры и действительности. И это почти всегда было безошибочно с точки зрения больших смыслов культуры и философского знания. Не говоря уже о том, что ученость и образованность исследователя были просто бесподобны.

О Петре Васильевиче Палиевском

Первое впечатление от чтения статей Петра Васильевича о Шолохове, а это, прежде всего, «Мировое значение Шолохова», с которой началась его шолоховиана, производило впечатление ударенной рядом с тобой молнии, которая только по счастью тебя не задела и оставила в живых.

Я начал разговор о Петре Васильевиче Палиевском именно с той статьи, какая особенно меня поразила в силу моих занятий М. А. Шолоховым. Но уже тогда мне, конечно, была известна его работа в первом томе Теории литературы о «Внутренней структуре образа». Однако именно шолоховская статья была сильнейшим ударом по всему ложному шолоховедению. Но не только. И сегодня об этом можно сказать с полной ответственностью и пониманием сути вопроса.

Столкновение вокруг имени Шолохова в послевоенную эпоху и особенно остро в 60-е и 70-е годы носило сложный характер. И оно выходит за пределы собственно художественных, эстетических соображений, насколько второй том «Поднятой целины» уступает первому, а какая книга «Тихого Дона» лучше – первая или последняя и т. п. С появлением в русской литературе так называемой «деревенской прозы», которая во многом обязана именно Шолохову своим и появлением на свет, и тем, как она воссоздавала жизнь русской деревни и всего народа. Белов, Распутин, Носов, Астафьев и другие замечательные писатели-деревенщики не могут быть поняты без глубинного воздействия на них мира Шолохова, его эстетики, а главное – совокупности идей о смысле существования целого народа.

Еще до известного обострения всей ситуации вокруг Шолохова с выходом в свет книги Н. Медведевой-Томашевской «Стремя «Тихого Дона», инспирированной А. И. Солженицыным (1974), имя писателя стало помещаться в центр разного рода неформальных обсуждений, связанных с особенностями литературной жизни, достижениями советской литературы и пр. Но по существу речь шла о новых направлениях развития страны в послесталинскую эпоху, и это были вопросы не из легких. Думать, размышлять о судьбах СССР (России), о том, как она в ту эпоху должна была встраиваться в мир, какие идеалы и цели исполнять – невозможно без понимания жизни русского народа, какая во всей своей точности и жесткой правдивости была представлена в произведениях Шолохова.

Внешне эта связь тогда была как бы и не видна, она могла показаться случайной, притянутой «за уши», а властителями умов были в то время совершенно другие фигуры, о которых упоминать здесь не место. Но, начиная углубляться в подлинные процессы развития страны, эволюции народа в историческом смысле, необходимо было вновь и вновь обращаться к текстам писателя – от «Тихого Дона» до «Судьбы человека». Оказалось, что самое главное слово о народе уже было произнесено именно Шолоховым – о его поисках правды, о самоотверженности, с какой этот народ защищает свою родину, о том, какими глубинами духовной жизни он обладает, как он способен любить, как он богат психологически.

Чтобы понять и определить, куда стране и народу нужно двигаться, необходимо было учесть все эти факторы, освоить все те открытия, что уже были произведены Шолоховым. И вот и наступила черная полоса в восприятии творчества писателя. Считанное количество людей могло подойти к пониманию Шолохова именно таким, а не поверхностным образом, видя в нем «певца» социалистических преобразований в СССР. (Отметим, что такого рода сложности в отношениях Шолохова с господствующей идеологией, властью, говоря конкретнее, с литературно-либеральной средой, с новомодными мыслителями, не влияли на любовь рядового читателя к нему. Его книги продолжали издаваться миллионными тиражами и тут же раскупались людьми).

Одним из тех людей, кто смог повернуть общественное сознание именно к глубинному пониманию творчества великого русского писателя, и был П. В. Палиевский. Опять-таки, нельзя не упомянуть об удивительной свободе, с какой он писал о сложнейших вопросах мирового значения и мирового культурного контекста, связанного с русским гением. Речь у него шла в первую очередь не о безусловной гениальной художественности Шолохова, не о продолжении им русской национальной традиции, но о перемене взгляда на положение народа как такового в мировой истории. Палиевский первым поднял вопрос, важнейший не только для мировой литературы, но именно что для мировой истории, – о том, как и почему изменились роль и место народных масс в историческом процессе XX века. Он заявил и сделал это предельно обоснованно, что именно Шолохов рассказывает о последствиях подобной перемены позиций, когда народ как реальная движущая сила истории, понимаемая вовсе не в примитивно марксистском ключе, уходит с ее авансцены и сознательно помещается на задворки.

По мнению ученого такого рода перемена места главной силой мирового развития, являющейся одновременно источником многообразных философских и художественных открытий, несет в себе будущие катастрофические последствия. По его мнению, именно об этом все творчество русского писателя.

* * *

С Шолоховым к тому времени (времени написания статьи) сложилась странная ситуация, и я знал ее как никто другой, так как к этому времени перелопатил практически всю литературу о писателе, начиная с 20-х годов. За исключением нескольких имен, вроде Б. Емельянова, И. Ермакова, Н. Кравченко, никакой серьезности в научном смысле по отношению к Шолохову и не предполагалось. Это был писатель, какой как бы иллюстрировал своим творчеством идеологическую правоту советской системы на всех этапах ее развития – от гражданской войны до Великой Отечественной, включая период коллективизации.

Но за основной массой этих исследований не было самого Шолохова, не было его удивительно живых героев, их мучений, любви, не было великой и сложной философии жизни, какая бросалась в глаза любому читателю. Было такое ощущение, что существуют два разных писателя –